что такое плач ярославны
Плач Ярославны
«Слово о полку Игореве» («Слово о походе Игоревом, Игоря, сына Святославова, внука Олегова», др.-русск. Слово о плъку Игоревѣ, Игоря сына Святъславля, внука Ольгова ) — самый известный памятник средневековой русской литературы. В основе сюжета — неудачный поход 1185 года русских князей на половцев, предпринятый новгород-северским князем Игорем Святославичем. Подавляющее большинство исследователей датируют «Слово» концом XII века, вскоре после описываемого события (часто тем же 1185 годом, реже одним-двумя годами позже). Проникнутое мотивами славянской народной поэзии и языческой мифологии, по своему художественному языку «Слово» резко выделяется на фоне древнерусской литературы и стоит в ряду крупнейших достижений европейского средневекового эпоса. В истории изучения памятника большой резонанс вызвала версия о «Слове» как подделке XVIII века (так называемая скептическая точка зрения), в настоящее время в целом отвергнутая научным сообществом.
Содержание
История находки
Рукопись «Слова» (входившая в состав сборника из нескольких литературных текстов) была обнаружена в Спасо-Преображенском монастыре в Ярославле одним из наиболее известных и удачливых коллекционеров памятников русской старины — графом Алексеем Мусиным-Пушкиным. Единственный известный науке средневековый список «Слова» погиб в огне московского пожара 1812 года, причём сведения об этом носят противоречивый и сбивчивый характер, что дало повод сомневаться в подлинности произведения.
Первое печатное известие об открытии «Слова» появилось за границей, в гамбургском журнале «Spectateur du Nord» 1797 г. (октябрь). «Два года тому назад, — писал неизвестный автор статьи из России, — открыли в наших архивах отрывок поэмы под названием: „Песнь Игоревых воинов“, которую можно сравнить с лучшими Оссиановскими поэмами». В «Историческом содержании песни», составляющем предисловие к изданию 1800 г., повторены почти те же самые выражения. Первое издание 1800 г. появилось без всяких указаний на лиц, трудившихся над чтением памятника, над его переводом, его подстрочными объяснениями, преимущественно с исторической стороны, на основании «Российской истории» Татищева. Только на стр. VII предисловия, в примечании, замечено, между прочим: «Подлинная рукопись, по своему почерку весьма древняя, принадлежит издателю сего (гр. Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину), который, чрез старания и просьбы к знающим достаточно российский язык, доводил чрез несколько лет приложенный перевод до желанной ясности, и ныне по убеждению приятелей решился издать оный на свет».
Источники текста
Сохранилось два полных воспроизведения текста «Слова» по Мусин-Пушкинской рукописи:
Кроме этого, сохранились также выписки из погибшей рукописи, сделанные А. Ф. Малиновским и Н. М. Карамзиным, с заменами о некоторых чтениях оригинала сравнительно с текстом, приготовленным для издания 1800 г. (так назыв. бумаги Малиновского, отчасти описанные Е. В. Барсовым в его труде о С. о Полку Игореве; другой перевод, с заметками по рукописи Импер. публичн. библ., описан в «Отчете Импер. Публ. Библ., за 1889 г.», СПб., 1893 г., стр. 143—144). Значение имеет также выполненный для Екатерины ранний перевод «Слова», так как он делался не с вышеупомянутой копии.
Особенности утраченной рукописи
После потери оригинала «Слова о полку Игореве» явились сообщения о его особенностях со слов владельца и других очевидцев. Свидетельства эти противоречивы, так как никто не позаботился скопировать образчик письма рукописи, описать ее особенности. Можно предполагать, что рукопись «Слова» относилась к XVI веку (орфография отражает второе южнославянское влияние), писана была скорописью без разделения слов, с надстрочными буквами, скорее всего, вообще без буквы i, без различия и и й (привнесённого издателями) и не свободна была от описок, ошибок, а может быть, и от пропусков или от изменения первоначальных выражений: такова судьба всех позднейших списков древнерусских памятников литературы. Отсюда с самых первых пор изучения «Слова о полку Игореве» тянутся в научной литературе опыты более или менее удачных исправлений текста «Слова». В XIX веке лучшие из них сделаны Дубенским в 1844 г., Тихонравовым в 1866—1888 гг., Огоновским в 1876 г., Потебнёй в 1878 г., Барсовым в 1887—1890 гг., Козловским в 1890 г. В XX веке наиболее подробные критические тексты «Слова» предлагали Р. О. Якобсон, Н. К. Гудзий, Н. А. Мещерский, издатели «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“» и «Энциклопедии „Слова о полку Игореве“», сводный текст недавно предложен (впрочем, без подробного комментария) и А. А. Зализняком.
Сюжет
В кратких и сжатых выражениях «Слова» изображаются не только события неудачного похода на половцев новгород-северского князя Игоря в 1185 г., как об этом повествуется в летописях (в двух редакциях — южной и северной, по Ипатьевской летописи и по Лаврентьевской), но и припоминаются события из княжеских междоусобий, походов и удачных битв, начиная с древнейших времен. Перед нами как бы народная история, народная эпопея в книжном изложении писателя конца XII в.
Вступление
В начале автор «Слова» несколько раз обращается к своим читателям и слушателям со словом «братие», напр.: «почнем же, братие, повесть сию от старого Владимера до нынешняго Игоря». Затем следуют предания о княжеских певцах и о Бояне, некоторые из которых находят параллели в Начальной летописи, а также о русских племенах, набранные из разных сказаний и песен; «старые словеса» — песни — противопоставляются былинам позднейшего времени. Есть здесь и намек на старинную соколиную охоту, и на певцов-музыкантов с кифарами или гуслями: «Боян же, братие, не 10 соколов на стадо лебедей пущаше, но своя вещия персты на живая струны вскладаше: они же сами князем славу рокотаху».
Несомненно, что до «Слова о полку Игореве» существовали устные предания о походах князей и их единоборствах (вроде былин о богатырях), подобно тому как в «Слове» представляется Мстислав Храбрый, «иже зареза Редедю пред пълкы Касожьскими». Эти предания захватывали события XI в., от старого Владимира I до Всеслава Полоцкого (+ 1101 г.). Встречаются неясные воспоминания о Трояне (это может быть римский император или языческое существо, упоминаемое в апокрифах, возможно, эпитет кого-либо из древнерусских князей), отклики языческих преданий о Велесе — деде певцов, о Хорсе-солнце, о Дажбоге — деде русичей, о Диве-лешем, об оборотнях вроде Всеслава Полоцкого.
Поход Игоря
Игорь — глава полка (похода); его речи руководят северских князей — «братию и дружину» (известная из древнерусских текстов формула обращения военачальника к отряду). Игорь видит затмение солнца (1 мая 1185) и предчувствует неудачу; но отчаянные побуждения биться до смерти ободряют князя, и он «вступает в злат стремень». Поход начинается. Неблагоприятные знамения преследуют полк Игорев. Поход намечен далеко в глубь степей, к морю, к Сурожу, Корсуню и Тмуторокани. Поэт говорит обо всем этом кратко, картинами: кликом Дива в стягах полков, мраком ночи, воем зверей и скрипом половецких телег, скрывающихся от русичей. Одна только ночь отделяет выступление в поход от первой битвы, обрисованной одними успехами и отдыхом «Ольгова хороброго гнезда», обогатившегося всякой добычей и задремавшего в поле.
С пятницы по воскресенье, как и в летописном подробном сказании Ипатьевской летописи, следуют решительные битвы несчастного Игорева полка, окруженного «в поле незнаемом и безводном» многочисленными половецкими полками. Единоборство князя Всеволода характеризует храбрость русских. Как герой Илиады, он «посвечивает» своим золотым шлемом и громит мечом по «шеломам оварьским» половцев. Для него не дороги ни раны, ни воспоминания о Чернигове, о красавице Глебовне, о своем «животе» и о чести золотых столов княжеских. Таков Ярый Тур Всеволод. Но храбрость его тщетна на Каяле-реке, под натиском всей земли половецкой.
Золотое слово Святослава
Далее в «Слове» идут плачи по павшим, замечания о дальнейшем движении половцев на русскую землю, воспоминания об усобицах и успокоение на киевском великом князе Святославе Всеволодовиче. Автор «Слова» объясняет нынешние печали, стоны Киева и напасти Чернигова неблагоразумием молодых князей, их спорами за чужое, их крамолами. Контраст поразителен с недавней удачей великого князя Святослава над половцами в 1184 г.: «наступи на землю половецкую, притопта холмы и яруги, взмути реки и озера, иссуши потоки и болота, а поганого Кобяка (хана половецкого) из лукоморья яко вихрь выторже и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святославли».
Место действия «Слова» переносится в Киев. Иностранцы (немцы, венецианцы, греки и мораване) живо сочувствуют удачам Святослава и несчастию Игоря. Следует сон великого князя Святослава, объяснение его боярами и «золотое слово» Святослава. Здесь, в сне Святослава, находится труднообъяснимое, испорченное место, каких еще несколько встречается и далее. Снилось князю в «тереме златоверхом», что треснула балка над ним, закаркали вороны и понеслись к морю с Оболони. А самого князя стали приготовлять к погребению: одели «черной паполомой на тесовой (или тисовой) кровати», стали оплакивать «синим вином с горем смешанным», стали сыпать крупный жемчуг — слезы на лоно. И сказали бояре князю: «горе твое от того, что два сокола слетели с золотого стола отцовского; соколов захватили в железные путины и припешали им крылья». Четыре князя попались в плен: Игорь, Всеволод, Олег и Святослав. Речь бояр переходит в образный, картинный плач: «тьма свет покрыла, снесеся хула на хвалу, тресну нужда на волю, готския девы запели на берегу Синего моря, позванивая русским золотом». Тогда великий князь Святослав изрекает свое «золотое слово», упрекая Игоря и Всеволода за излишнюю самонадеянность. И встал бы великий князь за обиду за свое гнездо; но он уже знает, как стонет под саблями половецкими Владимир Глебович.
Обращение к князьям
И вот не то Святослав, не то автор «Слова о полке Игореве» призывает и крупные силы современной Руси, и слабых, но мужественных князей: великого князя Всеволода и его близких Глебовичей, затем Ростиславичей, Рюрика и Давида, могущественного Ярослава Осмомысла Галицкого и знаменитого Романа с Мстиславом (Роман Волынский). Автор еще раз с горем вспоминает Игоря и снова призывает Мстиславичей и племя Всеслава, останавливаясь всего более на этом герое песен Бояна. Все это — удалые воители: Ярослав Черниговский со степняками кликом полки побеждает; Всеволод веслами может раскропить Волгу, а Дон вычерпать шлемами; Рюрик и Давид не боятся со своими дружинами ни ран, ни крови, плавая в ней золотыми шеломами; Ярослав Осмомысл носится со своими железными полками по Дунаю, подступает к Киеву, борется с степняками; Роман и Мстислав страшны для Литвы и половцев.
Далее от упоминания полоцких князей, потомков Всеслава Вещего, автор переходит к фигуре их предка. Фигура полоцкого князя Всеслава обрисовывается в его действиях по отношению к Киеву и Новгороду. В Киеве Всеслав слышит звон колоколов св. Софии; вспоминается какая-то крепкая связь со старым Владимиром, когда не было розни между княжескими стягами. Все исчерпано автором «Слова» для призыва к отмщению обиды Игоря — и, наконец, следует его возвращение. Пребывание его в плену совершенно оставлено в стороне. Ни слова нет о других пленных князях, о действиях половцев о вел. князя киевского. Игорь остается главным действующим лицом, с своей женой, которая предчувствует его возвращение, оплакивая, по дошедшей до нее вести, поражение полка и раны мужа.
Плач Ярославны
Плач Ярославны считается одним из самых поэтических мотивов «Слова». На городском забрале в Путивле (недалеко от Курска) Ярославна рано плачет: «полечю зегзицею (кукушкою) по Дунаю, омочю бебрян рукав в Каяле, утру князю кровавые его раны». Она обращается к ветру, к Днепру-Словутичу, к светлому, тресветлому солнцу. Ветер развеял ее радость по ковылию, Днепр может только нести ее слезы до моря, а солнце в поле безводном русичам жаждою луки стянуло (они бессильны натянуть лук), горем им тулы с стрелами заткнуло.
Бегство Игоря из плена
Бог не оставляет праведника в руках грешников, говорит летописное сказание об Игоре — а по «Слове о полке Игореве», «Бог путь кажет Игореви из земли Половецкой в землю русскую». Автор как будто сам пережил бегство из плена от степняков: он помнит, с каким трепетом и ловкостью выбирался Игорь, под условный свист верного человека, с конем за рекой, как пробегал он степи, скрываясь и охотой добывая себе пищу, перебираясь по струям Дона.
Автору «Слова» припоминается песня о безвременной смерти юноши князя Ростислава, брата Владимира Мономаха (событие, случившееся за 100 лет до похода Игоря): оплакивания погибших были как бы выдающимися песнями и сказаньями русского народа. Ездят Гзак с Кончаком на следу беглеца и примиряются с бегством Игоря, как старого знакомого, который при случае явится близким человеком для степняков и по браку, и по языку, а иногда и по обычаям. Но Игорь ближе всего к русской земле, что предчувствует Гзак. Быстро переносит автор «Слова о полку Игореве» своего героя из степей в Киев, на радость странам-городам. «Игорь едет по Боричеву (и ныне — ул. Боричев ток, рядом с более известным Андреевским спуском) к святей Богородици Пирогощей (храм, находившийся на Подоле)».
Заключительным словом к князьям, возможно, ещё пленным, и к погибшей дружине заканчивается «Слово о полку Игореве».
Язык «Слова»
Книжные элементы отражаются и в языке «Слова» рядом с народными чертами старинного русского языка. Вследствие частой переписки «Слова» в дошедшем до нас списке утратило свои первоначальные черты, окрасилось особенностями новгородско-псковского говора (шизым, вечи, лучи, русици, дивицею и пр.); но и теперь оно еще отражает древнейшие черты русского литературного языка XII в. В общем это язык летописей, поучения Владимира Мономаха. В «Слове» немало затруднительных («тёмных») мест, возникших вследствие порчи текста или наличию редких слов (гапаксов). Почти каждое такое место не раз подвергалось истолкованиям. Одним из распространённых способов при толковании этих темных мест «Слова» являются палеографические конъектуры, например посредством гаплографии (объяснения И. И. Козловского (1866—1889), посмертно опубликованные в 1890 г. [1] ).
«Слово» в древнерусской культуре
«Слово о полку Игореве» имеет много параллелей в древнерусской литературе и народной словесности. В летописях встречаются соответствующие выражения, как и в переводных славяно-русских повестях, хрониках и т. п. С русской народной словесностью «Слово о полку Игореве» имеет много общего, начиная с внешних средств выражения (эпитетов, сравнений, параллелизма и проч.) до образов природы, снотолкований, причитаний, запевов, заключений, изображения смерти и пр.
Вместе с тем «Слово о полку Игореве» как целое, с его сложной поэтической символикой, смелыми политическими призывами к князьям, языческой образностью, пёстрой композицией, необычным бессоюзным синтаксисом в значительной степени стоит особняком в древнерусской литературе и книжности, если не считать подражание XV века — «Задонщину», включающую в себя мозаику из огромного количества заимствованных пассажей «Слова» (но и в ней, например, нет имён языческих богов). Исследователи обычно сближают «Слово» со светской «княжеской» культурой ранней Руси, следы которой немногочисленны (в литературе к ней можно отчасти отнести Моление Даниила Заточника), с фольклором, с европейской скальдической литературой. Иногда предполагают, что «Слово» — случайно уцелевший осколок большой традиции, в которой существовало много подобных произведений (ср. упоминаемое в нём творчество Бояна).
Следы отдельных мотивов «Слова о полку Игореве» (Буй-тур Всеволод как лучник, Роман и Мстислав, вступающие «в злата стремени») ряд исследователей видит в знаменитых миниатюрах Радзивилловской летописи (XV век, но в основе миниатюры представляют собой копии более ранних иллюстраций). Существенно, что отмеченные мотивы отсутствуют в тексте как самой Радзивилловской летописи, так и, например, Ипатьевской, содержащей очень подробную повесть о походе Игоря.
Помимо «Задонщины» (текста северо-восточного происхождения), следом знакомства древнерусских книжников со «Словом» является несколько изменённая цитата из него во Псковском «Апостоле» 1307 года. Возможно, именно список, находившийся в начале XIV в. во Пскове, век или два спустя послужил протографом для Мусин-Пушкинской рукописи: в дошедшем до нас тексте филологи выделяют черты орфографии XV-XVI веков и псковские диалектные черты. Переписчик Мусин-Пушкинской рукописи (как и авторы и редакторы «Задонщины») уже многого не понимали в «Слове» и вносили в текст разного рода искажения. В целом можно сказать, что «Слово о полку Игореве» оставалось малоизвестным текстом для позднего русского Средневековья, что было связано с его жанровой и содержательной необычностью.
Вопросы территориального происхождения и авторства «Слова»
«Слово о полку Игореве» имеет предположительно южнорусское происхождение, возможно даже киевское. Подобные предположения вытекают из заключения «Слова», из восторженного отношения автора к великому князю киевскому Святославу, из любви к Киеву, к его горам. Поэтические описания природы степей у Дона и Донца создают впечатления о близком знакомстве автора с этими местами. Текст «Слова» говорит также о том, что он хорошо знаком не только с родным Киевом, но и с другими русскими землями — княжествами.
На протяжении всех двух веков со времени публикации «Слова» выдвигаются гипотезы разной степени доказательности о том, кто (конкретное лицо или круг лиц) мог бы быть его автором. Практически все известные по летописи деятели конца XII века назывались в качестве возможных кандидатур. В СССР со своими версиями выступали не только филологи и историки, но также и многочисленные любители (писатели, такие, как Алексей Югов, Олжас Сулейменов или Игорь Кобзев, и популяризаторы).
«Слово» — слишком короткий, необычный и сложный текст, чтобы по нему можно было уверенно судить о тех или иных свойствах его автора или сравнивать его с другими текстами той эпохи. Одни исследователи считали, что тон обращений автора к князьям указывают на то, что он сам был князем или членом княжеской фамилии (в частности, назывались имена самого Игоря, Ярославны, Владимира Игоревича и ряда других князей, включая крайне малоизвестных); другие, напротив, утверждали, что князь не мог называть князя «господином». По-разному оценивались и политические симпатии автора (одни считают, что он воспевает Игоря и принадлежит к его черниговскому клану, другие — что он осуждает его авантюру и симпатизирует потомкам Мономаха), и его территориальное происхождение (псковские черты в языке «Слова», скорее всего, говорят не об авторе, а о переписчике XV века). Выдвигалась даже маловероятная версия, что часть текста написана одним автором, другая часть — иным. Особую линию рассуждений на эту тему составляют попытки поиска прямо названного или «зашифрованного» имени автора в тексте, вычленение акростихов (так как первоначальная рукопись утрачена, такие реконструкции крайне уязвимы).
Б. А. Рыбаков, атрибутировав бо́льшую часть Киевской летописи XII в. (известной в составе Ипатьевского списка) фигурирующему в ней киевскому боярину Петру Бориславичу, и, учитывая давно известные лингвистам нетривиальные сходства между Киевской летописью и «Словом о полку Игореве», допустил, что «Слово» написал также Пётр Бориславич. Эту гипотезу он подкрепил анализом политической концепции обоих текстов. Однако атрибуция летописания указанного периода боярину Петру сама по себе гипотетична, а сходства между произведениями светской «княжеской» культуры одного времени не обязательно говорят о едином авторстве.
При современном состоянии вопроса и нынешнем корпусе известных нам источников надо полагать, что имя автора «Слова» не будет доподлинно известно никогда.
Скептическая точка зрения на «Слово»
Уже вскоре после публикации памятника многие критики высказывали сомнение в его подлинности (то есть в том, что это аутентичное древнерусское произведение, а не мистификация XVIII века). После публикации в середине XIX века «Задонщины» — сохранившегося в шести списках произведения XV в., несомненно связанного со «Словом» (вплоть до заимствования целых пассажей), подлинность «Слова» долгое время никем не оспаривалась.
Однако в конце XIX века французским славистом Луи Леже, а в 1920—1950-е годы Андре Мазоном были выдвинуты новые скептические гипотезы относительно происхождения «Слова». По мнению Мазона и ряда других французских исследователей, «Слово о полку Игореве» было создано в конце XVIII века по образцу «Задонщины», причём в качестве сюжета был использован пересказ событий XII в., сделанный В. Н. Татищевым по несохранившимся летописям (некоторые современные исследователи, такие, как А. П. Толочко, считающие «татищевские известия» совершенным вымыслом историка XVIII в., трактуют возможные параллели между «Словом» и Татищевым как аргумент против подлинности «Слова»). Авторство текста Мазон приписывал А. И. Мусину-Пушкину, Н. Н. Бантышу-Каменскому или архимандриту Иоилю Быковскому. Иоиля Быковского считал автором «Слова» также советский историк А. А. Зимин (работавший над проблемой в 1960-е-1970-е годы), причём в условиях советского времени, когда открытая дискуссия вокруг данной проблемы была невозможна, возражения официальной науки Зимину часто сводились к идеологическим нападкам; полностью основной труд Зимина издан только в 2006. Новейшую версию выдвинул американский славист Эдвард Кинан (2003): по его мнению, «Слово» сочинено чешским филологом и просветителем Йозефом Добровским.
Скептикам неоднократно возражали как историки, так и литературоведы, однако наиболее убедительные аргументы в пользу подлинности «Слова о полку Игореве» исходят от лингвистов. Р. О. Якобсон подробно опроверг все основные положения работ Мазона (1948), доказав полное соответствие языковых черт «Слова» версии о подлинном памятнике XII в., погибшая рукопись которого была списком XV—XVI вв.
Дискуссия о «Слове» как подделке XVIII в. стала исключительно полезным стимулом в деле исследования памятника.
Особую точку зрения выдвинул Лев Гумилёв, предположивший, что «Слово» — иносказательное сочинение, созданное в XIII веке, в нём под видом половцев изображены монголы, а под видом Игоря и русских князей конца XII в. — Александр Невский, Даниил Галицкий и их современники. Версия Гумилёва опирается, в свою очередь, на его концепциях происходившего на Руси и в Орде в XIII в., не получивших признания среди историков. Концепцию истории «Слова», предлагаемую Гумилёвым, критиковали Б. А. Рыбаков и Я. С. Лурье.
Что такое плач ярославны
Соколова Л. В. Плач Ярославны // Энциклопедия «Слова о полку Игореве»: В 5 т. — СПб.: Дмитрий Буланин, 1995.
Т. 4. П—Слово. — 1995. — С. 109—116.
ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ — фрагмент С., начинающийся со слов «На Дунай Ярославнынъ гласъ. » и оканчивающийся словами «. тугою имъ тули затче». Первые издатели ошибочно отнесли слова «На Дунаи» к предыдущему тексту («Копіа поютъ на Дунаи»). В П. Я. их предложил включить А. И. Смирнов (О Слове. II. С. 124), поправка которого принята едва ли не всеми исследователями.
П. Я. начинает третью часть С. и связан с последующим эпизодом бегства Игоря из плена, что отмечал еще Е. В. Барсов. По словам Н. С. Демковой, бегство Игоря из плена «происходит не только после плача Ярославны, но как бы вследствие плача, в ответ на заклинанья Ярославны» (Проблемы изучения. С. 88—89).
По поводу композиции П. Я. высказаны разные точки зрения. Б. В. Сапунов считает, что П. Я. четырехчастен и построен по принципу заговоров. По мнению Р. О. Якобсона, «рассказ о Ярославне.
слагается из вступления и троекратного плача» (Композиция и космология. С. 32). Вероятно, следует считать П. Я. двухчастным, поскольку первая строфа, обособленная от трех остальных, имеет важное смысловое значение и не может рассматриваться только как вступление к П., которое Якобсон счел возможным исключить из рассмотрения.
В первой строфе Ярославна изображается «зегзицей», «кычущей» на Дунае. В этом облике, никем не узнаваемая («незнаемая»), собирается она полететь по Дунаю к р. Каяле, омочить в ее воде «бебрян» рукав и утереть Игорю кровавые раны на «жестоком» его теле.
Эти намерения Ярославны исследователи объясняют по-разному. Обычно считается, что Ярославна мысленно стремится к месту битвы Игоря с половцами, где, по ее представлениям, лежит раненый князь, желая омыть, заживить его раны. Барсов говорил при этом о «целительной силе холодной воды Каялы», а Л. А. Дмитриев — о «мертвой» воде Каялы, напомнив, что в сказках «именно мертвой водой залечиваются, затягиваются раны» (Комментарии. С. 284). А. А. Косоруков полагает, что Ярославна мысленно летит к уже мертвому князю, чтобы «омыть его кровавые раны, то есть воздать погребальную почесть, которой он был лишен» (Гений без имени. С. 136).
Упоминание Дуная в данном эпизоде озадачивало исследователей. Они не находили объяснения тому, что Ярославна в первой строфе изображается зегзицей, кычущей на Дунае. Еще в прошлом веке было предложено решить этот вопрос следующим образом: считать, что действие в первой строфе происходит, как и в трех последующих, на гор. стене Путивля. Выражение «На Дунаи Ярославнынъ гласъ слышитъ (т. е. слышится. См.: Слово — 1985. С. 477)» объясняли при этом так: голос Ярославны, плачущей в Путивле, долетает до Дуная, до ее родины — Галицкого княжества. Что же касается намерения Ярославны полететь по Дунаю к р. Каяле, то, поскольку из Путивля к Каяле невозможно лететь по Дунаю, предполагалось понимать это имя в данном случае как эпич. наименование, символ реки вообще, основываясь на том, что в слав. эпосе имя «Дунай» может употребляться в таком значении. Возражая против приведенного толкования имени «Дунай» в П. Я., Д. В. Айналов справедливо указал на то, что в С. упоминается еще 10 рек, и все они называются своими ист. именами, что не дает основания одному Дунаю придавать символич. значение, к тому же, добавим, в одном только случае из пяти.
Дунай выступает в С. источником живой воды далеко не случайно. Среди разнообразных мотивов, связанных с ним в фольклоре, в нар. слав. песнях есть мотив целебной дунайской воды, исцеляющей от болезней, спасающей от смерти. Такое представление о Дунае отражено, напр., в болг. песне «Яна-кукавица», приведенной Вс. Миллером в качестве параллели к П. Я. Герой этой песни, лежащий больным в шатре, просит сестру отправиться в дальний путь, на «белый Дунай», и принести «студеной» дунайской воды, которая должна исцелить героя. Девушка, набрав воды из Дуная, не может найти дорогу обратно и просит Бога превратить ее в кукушку, чтобы она летала по лесам и искала брата (подробнее см.: Соколова Л. В. Мотив живой и мертвой воды. ).
За живой и мертвой водой на Дунай и Каялу Ярославна прилетает, в соответствии с фольклорной традицией, в образе птицы, в данном случае зегзицы. Слово это переводят по-разному: кукушка, чайка, ласточка, горлица. В последнее время зегзица часто толкуется, со ссылкой на Н. В. Шарлеманя, как чайка. Однако здесь явное недоразумение. Шарлемань неясно выразился, указав, что «на Десне, между Коропом и Новгород-Северским крестьяне называют местами гігічкой, зігічкой, зігзічкой — чайку, по-русски пигалицу или чибиса», т. е. Шарлемань имеет в виду птицу, на совр. укр. яз. называемую чайкой, а на совр. рус. яз. — чибисом. Некоторые же исследователи поняли Шарлеманя так, что зігзічкой называется чайка. Н. А. Мещерский и Демкова попытались обосновать, что образ именно водяной птицы, чайки, низко летающей над речной поверхностью и задевающей ее крылом, лучше сочетается с образом Ярославны, собирающейся омочить свой шелковый белый рукав в воде Каялы.
По мнению автора данной статьи, единственно верный перевод слова зегзица — кукушка. В «Задонщине» и в «Слове» Даниила Заточника слово это употреблено в форме «зогзица» в значении кукушка. В совр. рус. диалектах сохранились слова «зёгзица», «зогза», также обозначающие кукушку. Л. А. Булаховский на основании мн. слав. яз. реконструирует общеслав. форму «zeg(ъ)za».
Ярославна собирается омыть раны Игоря бебряным рукавом своей одежды. Комментируя это, Д. С. Лихачев пишет: «Рукава верхней
одежды знати в древней Руси делались длинными. Их обычно поднимали кверху, перехватывая запястьями. В ряде церемониальных положений их спускали книзу (стояли «спустя рукава»). Такой длинный рукав легко можно было омочить в воде, чтобы утирать им раны, как платком» (Комм. ист. и геогр. С. 461). Возможно, что омовение ран именно рукавом жен. одежды имело какой-то символич. (или магич.) смысл, ср. длинные «плакальные рукава» рубахи, в которой невеста причитала перед выходом замуж (см.: Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах конца XIX — нач. XX в. М, 1984. С. 168).
А. А. Потебня отметил несоответствие между «полечю зегзицею» и «омочю бебрянъ рукавъ». Несоответствие это исчезает, стоит лишь вспомнить сказочные мотивы оборотничества (ср.: лебедь белая оборачивается красной девицей). Преодолев птицей далекие расстояния, Ярославна, достигнув Каялы, принимает вновь жен. облик и рукавом своей одежды заживляет Игорю раны.
Прил. «бебрян» долго переводили словом «бобровый», понимая это как рукав, отороченный мехом бобра. Однако вряд ли можно назвать рукав меховым на том основании, что он снабжен меховой опушкой. Поэтому следует согласиться с Мещерским, указавшим на древнерус. слово «бебр» в значении дорогой тонкой ткани и предложившим переводить «бебрян» как сшитый из белого шелка (К изучению. С. 43—44). Подтверждением правильности такого перевода может дополнительно служить то, что «именно при помощи шелковых предметов. производилось в песнях южнославянских народов излечивание раненых героев» (Прийма Ф. Я. Внимая плачу Ярославны. С. 7).
Вторая часть П. Я. (строфы 2—4) переносит читателя на гор. стену Путивля, с которой княгиня обращается к «светлому и тресветлому Солнцу», «Ветру Ветрилу», «Днепру Славутичу». Исследователи указывали на традиц. для фольклора величание рек по имени-отчеству. Эпитету солнца — тресветлое — посвящены три специальные статьи (см. Солнце). По нашему мнению, он отражает нар., языч. в своей основе представление о солнце, имеющем при своем суточном движении три разных света: утренний, дневной и вечерний. Это представление воплощено в нар. декоративном искусстве, где движущееся солнце изображается в трех позициях: утреннее, дневное, вечернее (см.: Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 492, 497, 512 и др.).
Якобсон предложил тонкий анализ симметрии трех фрагментов обращения Ярославны к силам природы на синтаксич. уровне, выделив в каждом из трех фрагментов по три глагола, относящихся к адресатам молитвенного воззвания Ярославны, и отметил, что каждый из призывов состоит из трех симметричных и одного асимметричного предложений.
П. Я. сближали с двумя фольклорными жанрами. Лихачев считает, что в жанровом отношении П. Я. близок именно плачам: автор как бы воспроизводит плач Ярославны. Исследователь подчеркивает, что Ярославна здесь прежде всего жена, горюющая по мужу, она олицетворяет «стихию человеческой жалости», выражая не только личную скорбь, но и заботу о воинах Игоря. П. Я., по мнению Лихачева, вторит золотому слову Святослава, тоже своеобразному П., слову, смешанному со слезами (ср.: «Слово» и культура. С. 21, 268).
Действительно, П. Я. близок нар. плачам. Он соответствует, напр., по содержанию П.-причитанию жены по мужу-рекруту (см.: Барсов. Причитания Северного края. С. 87; Тиунов. Несколько замечаний. С. 199—201). В этом П. горюющая женщина сравнивает себя с кукушкой и называет мужа «ладой» («Так ты послушай, лада милая, / Поутру да поранехоньку, / И в вечеру да попозднехоньку, / Не кукует ли кукушка горе горькая. / Она кукует жалобнехонько, / Так ты подумай, лада милая: / Не кукушечка кукует горе горькая, / Горюет то твоя да молода жена, / Подает тебе да свой взышон голос»). Во-вторых, здесь есть обращение солдатки к «ветрам буйным», «солнцу красному», «реке быстрой» с просьбой передать мужу «поклоненьице», «челобитьице». Однако П. жены по мужу-рекруту — только лишь выражение жен. тоски, он не имеет того магич. значения, которое имеет П. Я. Поэтому права, вероятно, В. П. Адрианова-Перетц, по мнению которой в П. Я. слиты традиции нар. причитаний и языч. заклинаний.
Термины «заговор», «заклинание», «языческая (апокрифическая) молитва» четко не определены и не разграничены. Поэтому одни говорят о близости П. Я. заклинаниям (напр., Буслаев, А. Рамбо), другие — заговорам (напр., Сапунов), третьи — языч. молитве. Барсов употребляет по отношению к П. Я. все три термина: «Плач ее обращен к стихийным силам с мольбой о спасении Игоря и потому есть именно заговор, заклинательная молитва» (Слово. Т. 2. С. 65). Была высказана и абсурдная точка зрения, согласно которой П. Я. «обнаруживает в своем оформлении и структуре много общего с камланием шамана в архаическом обществе» (Голиченко Т. С. Мифологические мотивы в «Слове о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве» и древнерусская философская культура. М., 1989. С. 71).
А. И. Алмазов (Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры. Одесса, 1901. С. 10—22) разграничивает собственно заговоры, основанные на вере в силу слова; заклинания, в которых используется формула приказа, заклинания низших сил — высшими; языч. (по его терминологии — апокрифич.) молитвы, не имеющие силы обязательного исполнения, как заговоры. Если исходить из этой классификации, то П. Я. следует сопоставлять с языч. молитвой, в схему которой укладывается и первая строфа. В языч. молитве непосредственному обращению к силам природы часто предшествует описание произносящим ее своих действий, непременно в будущем времени (ср., напр.: «Встану я, раба Божия, ранешенько, / Умоюсь белешенько. »). Подобное описание героиней своих действий, и тоже в будущем времени, содержится в первой строфе П. Я.
Исследователи по-разному объясняли цель молитвенных обращений Ярославны к силам природы. Барсову представлялось, что ее «заговор» «должен придать целительную силу холодной воде Каялы». Однако слова заговора, сопровождающие некое магич. действие, связаны именно с этим действием, как в первой строфе П. Я., а во второй части П. Ярославна обращается к солнцу, ветру и далекому от Каялы Днепру. Демкова охарактеризовала обращения Ярославны к природным силам как «выкликанье из смерти». Однако, во-первых, Ярославна оживляет Игоря с помощью живой и мертвой воды, а во-вторых, «выкликанье из смерти» носит иной характер, ср., напр., выкликанье из смерти в нар. причитании по умершему: «Вы завейтесь, ветры буйные,
/ Растащите пески желтые, / Растаскайте мати-сыру землю / Вы на все четыре стороны, / Вы раскройте гробову доску. ».
Ярославна высказывает свою просьбу в обращении к Днепру: она просит его «прилелеять» к ней ее милого ладу. Днепр избран далеко не случайно: он — гл. рус. река, река-матушка, а потому обобщенный образ всего водного бассейна Руси, водного пути на Русь. Солнце и ветер Ярославна укоряет за то, что они способствовали поражению Игоря: солнце томило воинов жаждою, а ветер нес половецкие стрелы на воинов Игоря. В обращении к солнцу и ветру просьба не высказывается, а лишь подразумевается: Ярославна мысленно просит природные стихийные силы сменить гнев на милость и не мешать спасению Игоря, его возвращению на родину.
Якобсон обратил внимание на то, что «три адресата заклинательных зовов Ярославны явственно принадлежат трем ярусам мироздания, запечатленным в космологической традиции индоевропейских народов: высшая область — небо, низшая — земля, средняя — промежуточный мир между небом и землей». Представителем верхней сферы в П. Я. выступает Тресветлое Солнце, средней — Ветер Ветрило, низшей — Днепр Славутич. Таким образом, Ярославна обращается ко всей природе, к космосу в целом, стремясь все природные силы привлечь к вызволению Игоря из половецкого плена. И молитва Ярославны возымела действие. Чтобы нагляднее представить спасительное действие этой молитвы, автор нарисовал картину явлений природы, благоприятных Игорю.
Условием произнесения заговора и языч. молитвы было определенное время (чтобы молитва возымела действие, она должна быть читаема рано, на утренней заре) и определенное место («темный лес», «чистое поле» — природная среда). Ярославна произносит свою молитву «рано» (о чем автор упоминает трижды), но не в поле или в лесу, а с гор. стены, на границе соц. и природного миров. Вероятно, автор С. и здесь оказался верен действительности, учитывая средневековую традицию, обычай церемониального плача на гор. стене, что предполагал Лихачев и что нашло отражение в западноевроп. средневековой поэме о Вольфунтрихе, героиня которой, Либгарда, в ожидании своего мужа Ортнита «уходит на стену и там громко начинает жаловаться на свое горе» (см.: Жданов. Литература «Слова. ». С. 444).
Говоря об использовании автором С. формы языч. молитвы, следует иметь в виду, что используется лишь структура фольклорного текста. Что же касается словесного выражения, то в П. Я. отсутствуют характерные для заговоров и заклинаний устойчивые формулы. В первой части П. Я. вм. традиц. и вполне реальных действий описываются волшебные, колдовские действия Ярославны (оборотничество, полет в образе зегзицы на Каялу, оживление Игоря с помощью живой и мертвой воды). Во второй части П. Я., по словам Адриановой-Перетц, «обобщенным устным формулам заклинательных обращений автор придает реалистичность, а в самом плаче как бы продолжает рассказ о несчастной битве, когда на русское войско сыпались „хиновьскыя стрелкы“, воины падали на ковыльную степь, а живые изнемогали от жажды, оттесненные врагами от воды» (Древнерусская литература и фольклор. С. 109).
Учитывая ист. точность автора С., исследователи задавались вопросом, почему Ярославна плачет в Путивле, а не в Новгороде-Северском. На этот счет существуют различные точки зрения (см. Путивль).
По нашему мнению, вовсе не факт, что в действительности Ярославна находилась именно в Путивле. Скорее, это худ. прием: Ярославна, с нетерпением ожидавшая возвращения Игоря и Владимира с поля битвы и стремившаяся как можно быстрее увидеть их, изображается автором С. в Путивле (где княжил ее сын), потому что он гораздо южнее Новгорода-Северского, а именно с юга должны были возвращаться ее муж и сын. Ярославна в изображении автора С. как бы «выходит» им навстречу.
Возникал также вопрос, почему Ярославна не упоминает в П. своего сына Владимира. Исследователи, в частности А. В. Соловьев, Л. Е. Махновец и др., предлагали разные объяснения, однако дело в том, что худ. функция П. Я. — в оправдании, освящении бегства Игоря из плена, а это не оставляет места для упоминания Владимира.
П. Я., один из самых поэтич. фрагментов С., переводили и перелагали мн. поэты: Ф. Глинка, И. Козлов, П. Шкляревский, Т. Шевченко, С. Городецкий, А. Прокофьев, Е. Кунина и др.
Переводы П. Я. и реминисценции на его сюжет см. в изд.: Слово — 1952, Слово — 1985, Слово — 19862 и др.
Литературоведч. анализ переводов, переложений П. Я. и стихов на его сюжет см. в работах А. Арго, Л. А. Дмитриева, О. А. Державиной, Е. Н. Кононко, Л. И. Сазоновой и др.
Ярославна стала символом верной, преданной жены, своей любовью хранящей любимого на поле битвы, поэтому особенно популярен был этот образ в стихах на тему Вел. Отеч. войны.
Образ Ярославны нашел отражение и в изобразит. искусстве: на гравюрах, картинах и рисунках М. А. Зичи, В. Г. Перова, В. А. Фаворского, И. С. Глазунова, И. И. Голикова, В. И. Семенова, Г. В. Якутовича, Г. Г. Поплавского и др. художников, являясь непременным персонажем всех графич. циклов, посвящ. С. Композитор Б. И. Тищенко создал балет «Ярославна».
Лит.: Буслаев Ф. И. 1) Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языка. М., 1861. С. 613, примеч. 591 (33); 2) Мифологические предания о человеке и природе, сохранившиеся в языке и поэзии // Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 1. С. 143; 3) Эпическая поэзия // Там же. С. 35; Барсов Е. В. 1) Причитания Северного края. М., 1872. Ч. 2. С. 87; 2) Слово. Т. 1. С. 10; Т. 2. С. 63—68; Миллер. Взгляд. С. 112—116; Максимович М. А. Песнь о полку Игореве // Собр. соч. Киев, 1880. Т. 3. С. 549—550; Жданов И. Н. Литература «Слова о полку Игореве» // Соч. СПб., 1904. Т. 1. С. 444; Дашкевич Н. П. Опыт указания литературных параллелей к Плачу Ярославны в «Слове о полку Игореве» // Sbornik v slavu V. Jagiča. Berlin, 1908. С. 415—422; Орлов А. С. Лекции по истории древней русской литературы. М., 1916. С. 89—90; Перетц. Слово. С. 304—307; Айналов Д. В. Заметки к тексту «Слова о полку Игореве». I. Плач Ярославны // ТОДРЛ. 1940. Т. 4. С. 151—155; Адрианова-Перетц В. П. 1) Очерки поэтического стиля древней Руси. М.; Л., 1947. С. 147—148; 2) Об эпитете «тресветлый» в «Слове о полку Игореве» // РЛ. 1964. № 1. С. 86—87; 3) «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII веков. Л., 1968. С. 169—176; 4) Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 109; Шарлемань Н. В. Из реального комментария к «Слову о полку Игореве» // ТОДРЛ. 1948. Т. 6. С. 115; Лихачев Д. С. 1) Комм. ист. и геогр. С. 461—462; 2) «Тресв ѣ тлое солнце» плача Ярославны // ТОДРЛ. 1969. Т. 24. С. 409; 3) «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 22—23, 43, 46, 58, 66, 208—209; 4) «Слово о полку Игореве» как художественное
целое // Избр. работы: В 3 т. Л., 1987. Т. 3. С. 194—195; Тиунов И. Д. Несколько замечаний к «Слову о полку Игореве» // Слово. Сб. — 1950. С. 199—201; Дмитриев Л. А. 1) Комментарии // Слово — 1952. С. 284; 2) «Слово о полку Игореве» и русская литература // Слово — 1967. С. 69—92; 3) Поэтическая жизнь «Слова о полку Игореве» в русской литературе // Слово — 1983. С. 82—113; 4) (совм. с А. И. Михайловым) «Слово о полку Игореве» в русской советской поэзии // РЛ. 1985. № 3. С. 16—30; Мещерский Н. А. 1) О территориальном приурочении «Слова о полку Игореве» // Учен. зап. Карел. пед. ин-та. Петрозаводск, 1956. Сер. ист.-филол. наук. Т. 3, вып. 1. С. 76; 2) К изучению лексики и фразеологии «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. 1958. Т. 14. С. 43—44; Сапунов Б. В. Ярославна и древнерусское язычество // Слово. Сб. — 1962. С. 321—329; Арго А. М. Десятая муза: (Непереводимость и всепереводимость). М., 1964. С. 69—74; Болдур А. Ярославна и русское двоеверие в «Слове о полку Игореве» // РЛ. 1964. № 1. С. 84—85; Михайлов М. Ярославна от «Слова о полку Игореве» (за някои особенности на образа) // Трудове на высшия педагогически ин-т «Братя Кирил и Методий» във Велико Търново. София, 1966. Т. 3. С. 113—130; Кононко Е. Н. Образ Ярославны в русской советской литературе // Вопросы рус. лит-ры: Сб. Львов, 1967. Вып. 2 (5). С. 24—28; Боброва Е. И. К новому истолкованию плача Ярославны // ТОДРЛ. 1969. Т. 24. С. 35—37; Якобсон Р. О. Композиция и космология плача Ярославны // Там же. С. 32—34; Уваров К. А. Историко-филологический и искусствоведческий комментарий к женским образам «Слова о полку Игореве» // Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина. М., 1970. № 405. С. 12—26; Гаген-Торн Н. И. Анимизм в художественной системе «Слова о полку Игореве» // Сов. этнография. 1974. № 6. С. 110—118; Прийма Ф. Я. 1) Голоса, вторящие плачу Ярославны // Совр. проблемы литературоведения и языкознания. М., 1974. С. 200—210; 2) Внимая плачу Ярославны. // РЛ. 1985. № 4. С. 3—14; Державина О. А. Образ Ярославны в творчестве поэтов XIX—XX вв. // Слово. Сб. — 1978. С. 186—190; Демкова Н. С. 1) Проблемы изучения «Слова о полку Игореве» // Чтения по древнерус. лит-ре. Ереван, 1980. С. 88—89, 102—103; 2) Бегство князя Игоря // Слово — 19861. С. 491—493; Махновець Л. Ярославна // Наука і культура. Київ, 1985. Вип. 19. С. 277 283; Тищенко В. И. Плач Ярославны // РР. 1985. № 4. С. 15—20; Косоруков А. А. Гений без имени. М., 1986. С. 136—145; Гин Я. И. К истолкованию финала плача Ярославны // Исследования «Слова». С. 81—86; Кайдаш С. Тайны «Слова», тайна Ярославны // Дет. лит-ра. 1986. № 3. С. 32—36; Pavlik J. 1) Bezieht sich das Klagen der Jaroslavna im «Lied von der Heerfahrt Igor’s» auf den toten Igor’? (Ein Beitrag zur Semantik eines der Anwendungsfälle des Adverbs «rano» im «Klagen der Jaroslavna») // Slavia Othiniensia. 1987. N 9. S. 75—91; 2) Ist «zegzica» im «Lied von der Heerfahrt Igor’s» eine «Lachmöwe» oder ein «Kiebitz»? // Ibid. S. 92—98; Соколова Л. В. Мотив живой и мертвой воды в «Слове о полку Игореве» // ТОДРЛ. 1993. Т. 48. С. 38—47.