Цирк не любить все равно что детей не любить
Цирк не любить все равно что детей не любить
Где-то, когда-то, мелькнула подобная фраза:
«Цирк не любить, всё равно, что детей не любить!»
Фраза засела в мозгу моём, словно зараза,-
Стоит лишь вспомнить о цирке, как тут ей и быть.
Первый раз в цирк повела меня, маленьким, мама.
Помню, зимой. Это был, может, первый мой класс?
Я оглушён был от детского шума и гама,
И ослеплён был сияньем восторженных глаз!
Аплодисменты сменялись неистовым визгом.
Палкой железною тигра страшил человек.
Эквилибрист прыгал в бездну без страха, но с риском.
Клоун кричал, что он выпьет всю воду из рек!
Всем было очень смешно, и все громко смеялись,
Видя, как клоун стучит себе в лоб кулаком.
Только глаза мои видеть всё это стеснялись:
«Мама! Зачем дядя сделал себя дураком?» …
Годы прошли. Больше с мамой мы в цирк не ходили.
Больше ни разу об этом её не просил…
Класс мой за что-то билетами в цирк наградили.
Цирк семикласснику снова стал пробою сил.
И, как и в первый раз, всё для меня повторилось.
Видел артистов на грани разорванных жил.
Много под купол с арены чудес возносилось,
Только вот клоун меня одного не смешил…
Ценится здесь тренировка и ловкость, и сила!
Громких оваций добиться совсем нелегко.
Стань циркачом, если душу судьба попросила,
Если не только софитами в цирк ты влеком!
И, напоследок, о клоуне мысли такие:
Клоуном нужно родиться! Чтоб клоуном быть,
Нужно уметь делать всё, что умеют другие,
Только получше, чтоб это смогло зацепить!
Цирк, как и всякий другой среди видов искусства,-
Он не для всех! Круг ценителей держится свой.
Только не нужно ребёнка класть в ложе Прокруста,
Если не нравится клоун, рык зверя и вой.
Где-то, когда-то, мелькнула та самая фраза,
К цирку любовь мне пытаясь насильно привить.
Вот рассказал, как я сам побывал в нём два раза…
Что до детей, я люблю их! А как не любить?!
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
День цирка
Иван Бунин.
В ЦИРКЕ
С застывшими в блеске зрачками,
В лазурной пустой вышине,
Упруго, качаясь, толчками
Скользила она по струне.
И скрипка таинственно пела,
И тысячи взоров впились
Туда, где мерцала, шипела
Пустая лазурная высь,
Где некая сжатая сила
Струну колебала, свистя,
Где тихо над бездной скользила
Наяда, лунатик, дитя. 
:
«СТАРЫЙ КЛОУН»
( М.Меерович/ Ю.Никулин.Б.Окуджава)
Цирк давно опустел,тишиною закован,
Только где-то гитара, нарушает аккордом покой.
Это песню,это песню поёт старый клоун,
Он прощается с цирком,со смешною своею душой.
Он прощается с цирком,со смешною своею душой.
Он поёт о гастролях, о неведомых странах,
Он поёт о манеже, который уже далеко,
О далёких,о забытых, сырых балаганах,
О своём ремесле, и о том как смешить не легко.
Старый клоун уходит, успехи свои и потери,
Словно старый солдат, навсегда он уносит с собой.
Осторожно,осторожно не скрипните дверью,
Он прощается с цирком,как с любовью своей и судьбой!
Осторожно, не скрипните дверью,
Он прощается с цирком,как с любовью своей и судьбой!
Как с любовью своей и судьбой.
Песня о цирке
Юрий Визбор
Цирк шапито
(Александр Городницкий)
Вы не верьте наветам тоски,
Задушите в душе шепоток, –
Между серых домов городских
Открывается цирк шапито.
Там оркестры и цокот подков,
Электричество – солнечный свет.
По карманам хоть горсть медяков
Постарайтесь набрать на билет.
Тот билет – как билет на перрон,
Что вам стоит не выпить сто грамм?
Мимо окон зелёный фургон
Сонный ослик везёт по утрам.
И окликнет вас ласково мать,
И сгоревшее встанет жильё,
И подарит вам детство опять
Полотняное небо своё.
Позабывшие облик земли,
Нафталином засыпьте пальто, –
На окраине, в рыжей пыли
Открывается цирк шапито.
Пабло Пикассо «Девочка на шаре»
Колыбельная после карнавала
(Надежда Сосновская)
Отгорел фейерверк,
Перестала вертеться шутиха.
Блеск одежд карнавальных
Обернулся унылым тряпьём.
Опустел балаган,
И на рыночной площади тихо.
То, что было театром,
Становится нашим жильём.
Засыпай, Арлекин,
Поцелуй и прохлада ладоней –
Это всё, чем могу
Отвести от тебя непокой.
Балаган наш – дворец,
Наши ослики – резвые кони,
Если можешь, поверь
Этой сказке и спи, дорогой.
Мне не быть для тебя
Ни волшебной звездой, ни богиней.
Я твой друг, Арлекин,
Потому и доводится мне
Быть гораздо умней,
Чем положено быть Коломбине,
И гораздо добрей,
Чем положено просто жене.
Я до смерти с тобой
Разделю и очаг, и подмостки.
Если занавес поднят,
Я буду смеяться и петь,
И следить, чтоб завистник
В твой грим не подсыпал извёстки,
И любить тебя так,
Как никто не сумеет посметь.
Эта песня стала широко известной после сериала «Принцесса цирка», но я её знала раньше, она была у меня на кассете в сборнике, названном «Женским почерком». В фильме укороченная версия песни.
И взрослым людям иногда хочется хоть ненадолго вернуться в детство.
Цирк не любить все равно что детей не любить
Давно перейдя рубеж
ньютоновского:
«Нашел. »,
колышется
зыбкий перш,—
как здравый смысл,
обнажен.
Мелькает в прожекторах
девчоночка —
слабый пол.
Улыбка скрывает
страх.
А блестки скрывают
пот.
Работа на высоте.
Искусство без дураков.
В торжественной суете.
В неровной дрожи хлопков.
Ворона шьет по канве.
А люди едят огонь.
И ходят на голове.
И пишут
левой ногой.
А лошадь танцует вальс.
Садится слон на диван.
А клоун глупее вас.
И это приятно
вам.
Лисицу пасет петух.
И —
перекрывая гул,—
как бубен,
звенит батут.
Как мячик,
летит прыгун.
Усталые мудрецы,
простите
наивный век.
Почаще ходите в цирк.
Покруче глядите вверх.
Счастья хотите?
Желаете помолодеть?
Блюдо манежа начищено —
больно глядеть.
Будто сегодня ревизию ждали с утра.
Что приготовили?
Чем удивят повара.
Чувствуя важность момента,—
суров и сварлив,—
лорд-дирижер
замахнулся на братьев своих.
И в вышине
над крутым поворотом голов
затрепетал,
засверкал,
раскатился галоп.
Мимо пронесся,
веселым дождем окропил.
Сядьте удобнее:
так
начинается пир.
Пусть остается в душе,
вспоминается пусть
пряничный привкус восторга,
счастливая грусть.
Лампы погасли.
Надел гардеробщик пальто.
Мягкими крыльями
тихо взмахнул шапито.
И улетает.
И просит его не забыть.
Цирк не любить —
все равно что детей не любить.
Текст книги «Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе»
Автор книги: Роберт Рождественский
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Деревья,
упадите ниц!
Гром непослушный,
поперхнись.
Родился человек.
Он —
нищ.
Подайте нищему.
Подайте нищему пока
вкус маминого молока
и комнату без сквозняка
подайте нищему.
Вот он глядит из-под ресниц.
На мир глядит из-под ресниц.
Заплакал человек.
Он —
нищ.
Подайте нищему.
Подайте
самый первый шаг.
И колыбельную в ушах.
Про тех забавных медвежат
прочтите нищему.
Пусть он узнает
свет и тьму.
Привыкнет к бегу своему.
Подайте
азбуку ему.
Подайте нищему.
Пусть он
поверит в доброту.
Проверит,
как встречать беду.
Неимоверному труду
учите нищего.
Взрослеет человек.
Он —
нищ.
А вы
от полюсов
до Ницц,
всю эту землю
без границ
подайте нищему…
Но пусть он сам найдет
любовь.
Не надо
подавать любовь.
Лишь нищим
подают любовь.
А он —
не нищий!
Давно перейдя рубеж
ньютоновского:
«Нашел. »,
колышется
зыбкий перш, —
как здравый смысл,
обнажен.
Мелькает в прожекторах
девчоночка —
слабый пол.
Улыбка скрывает
страх.
А блестки скрывают
пот.
Работа на высоте.
Искусство без дураков.
В торжественной суете.
В неровной дрожи хлопков…
Ворона шьет по канве.
А люди едят огонь.
И ходят на голове.
И пишут
левой ногой.
А лошадь танцует вальс.
Садится слон на диван.
А клоун
глупее вас.
И это приятно
вам.
Лисицу пасет петух.
И —
перекрывая гул, —
как бубен,
звенит батут.
Как мячик,
летит прыгун…
Усталые мудрецы,
простите
наивный век.
Почаще
ходите в цирк.
Покруче
глядите вверх.
Счастья хотите?
Желаете помолодеть?
Блюдо манежа начищено —
больно глядеть.
Будто сегодня ревизию ждали с утра…
Что приготовили?
Чем удивят повара?
Чувствуя важность момента, —
суров и сварлив, —
лорд дирижер
замахнулся на братьев своих.
И в вышине
над крутым поворотом голов
затрепетал,
засверкал,
раскатился галоп.
Мимо пронесся,
веселым дождем окропил…
Сядьте удобнее:
так
начинается пир.
Пусть остается в душе,
вспоминается пусть
пряничный привкус восторга,
счастливая грусть…
Лампы погасли.
Надел гардеробщик пальто.
Мягкими крыльями
тихо взмахнул шапито.
И улетает.
И просит его не забыть…
Цирк не любить —
все равно что детей не любить.
Среди ракет яростных
гора с горой
сходится.
А конь
в таких яблоках,
что их
куснуть хочется!
Дворец глядит
прянично,
идет война
жаркая.
А вот разгар
праздника.
А вот хоккей
с шайбою.
Ушла в закат рощица,
на ветках птиц —
батюшки!
Во весь лист —
рожица.
торчком стоят бантики.
Река бежит прыткая,
от солнца —
вся —
желтая.
В речушку я прыгаю
и поперек —
саженками!
Парень волнуется:
– Это безумье!
Ты поступаешь
бесстыдно и нагло!
Если бы это была инкунабула,
я бы, конечно, не спорил о сумме…
Все это
издано-переиздано.
Переработано.
Перетасовано…
Что же
в твоем переплете
особого?
Вечные прописи…
Старые истины.
А букинист
очки поправляет.
И, —
покачав головою седою, —
вечную истину
гладит ладонью.
Цену
с улыбкой
набавляет.
И собака
машет хвостиком,
как заправский дирижер.
В криках:
«Осанна!» —
в разливах венчального звона
тоже
идет пересадка
сердца живого…
Высятся гордо
зазывные глыбы салата.
Возгласы:
«Горько. »
А может,
и вправду не сладко.
Смех
испаряется!
Бездарно
такое соседство,
если в семье
не появится
общее сердце…
Ветры вибрируют.
Лес накренился упруго…
Жизнь
оперирует
лучше
любого хирурга.
Это —
болезненно.
Буднично.
Неотвратимо.
Тонкое лезвие
власть над людьми захватило.
Сон
отступает.
Руки твои опустились…
Горечью пахнет.
Разлукою пахнет.
Несовместимость.
Несовместимость.
Взглянув исподлобья
на рану,
суд,
ощетинясь,
разводы дает,
как в награду…
Несовместимость!
Тебя проклинают,
боятся!
Ты
превратилась
в судьбу,
в приговор,
в постоянство.
Несовместимость
асфальтовой рани
с тьмой непролазной.
Несовместимость
шалашного рая
с детской коляской.
Несовместимость
пастушьей свирели
с бешеным веком.
Несовместимость
ветки сирени
с атомным ветром…
Мучает,
подстерегает преступно,
грозно,
угарно
несовместимость
гнома-поступка
и слова-гиганта…
…Похолодели.
Прошли стороною.
Взглядом простились.
Несовместимость виною.
Несовместимость.
Над камином стучат
ходики…
Где упали
друзья —
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…
А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать —
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать —
все равно
что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь —
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться.
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбешка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить —
некуда…
Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, —
ниточка.
Там, где раньше
моря, —
озеро.
А заместо весны —
осени.
«Звуки делятся на…»
Вереница
согласных и гласных…
Какова им цена?
Что подвластно им?
Что не подвластно?
Что понять им дано
в человеческих
предназначеньях.
Будто в бурю окно,
сам собою
раскрылся учебник…
Мы – гласные.
Мы – гласные.
Стоглазые и властные.
Мы —
в вашем первом крике.
На фронте.
И на рынке.
В «Ура!»
И в «Помогите. »
На сцене.
На могиле.
В страдании.
И в злобе…
Мы —
как фундамент в слове.
Приходим, будоража…
Кричите,
если страшно.
Кричите,
если больно…
Мы рвемся
из гортани.
И вы нас не глотайте.
Мы не хотим – обратно…
Мы – гласные.
Мы —
правда.
А мы – согласные.
А мы
из века энного.
Не так круглы,
не так прямы, —
но что из этого?!
В застолье
говорит ханжа
слова прекрасные.
На землю кровь течет
с ножа,
а мы —
согласные.
В тупые уши
клевета
ползет, —
заглазная.
А нам-то что?
А ни черта!
Ведь мы —
согласные…
Не суйся переубеждать,
на дружбу сваливая.
Нам просто
надо оправдать
свое название.
Живем, – покорны, как ковер.
Витые.
Разные…
Что?
Нам подписан приговор?!
Пусть.
Мы —
согласные…
Дело звонких —
трубы.
И колокола!
Говорите громче.
Мы —
глухие.
Вы на инвалидов
глаз не пяльте.
Глухи мы,
как старые графини,
Глухи мы,
как новые распятья.
Вы спокойно
нас произносите.
В сущности,
мы не совсем плохие…
Помощи и денег
не просите.
Мы вас не услышим.
Мы —
глухие.
То – в шоке,
то – в шаманстве.
В ожоге.
И жеманстве.
В жаре.
И мешанине.
В желе.
И мещанине.
В земном
округлом
шаре.
В слепом
змеином
жале.
То – в шепоте.
То – в шелесте.
То – в желуде.
То – в жесте.
То – в жалости
отчасти…
По причинам,
без причин,
для прекрасного,
для злого
мы —
и мысленно —
звучим!
И тогда
приходит слово!
Погибаем,
изменясь,
в гулкой звуковой пучине…
Люди!
Изучите нас.
Так,
как мы вас изучили.
Ромашки
глядят напыщенно,
в росистой пыли обочина…
Природа —
она обидчива.
Природа —
она отходчива.
Дорога ныряет в заросли,
сейчас она мне —
как милостыня…
Найди меня здесь,
пожалуйста.
Поссоримся.
И помиримся.
Помиримся
по обычаю,
когда нам двоим захочется…
Природа,
как ты, —
обидчива.
Природа,
как ты, —
отходчива…
Помиримся.
И поссоримся.
И снова ты не уснешь.
Мы сложим
наши бессонницы
в сплошную белую ночь…
Стою над речушкой-дурочкой,
кружащей,
как во хмелю.
И, вытянув губы дудочкой,
тебе говорю:
люблю!
Знаю, что пример —
ветх
с головы и до
пят.
Знаю, что не тот
век, —
рыцари
в земле спят.
Спят,
не увидав благ,
спят,
не усмирив боль.
А у мельниц —
гос —
план.
(Некогда
вступать в бой.)
Сдан в утиль
ржавье-меч,
треснуло копье
вдоль.
Росинант
узнал смерть…
Дон-Кихот!
Дон-дон.
Шелест
заводских шин
мифы заглушил вмиг.
Надобно
менять жизнь!
Надобно
понять мир!
Солнце
нас не зря жгло,
но опять рассвет
сер.
Если на земле
зло,
рыцари
нужны всем!
Колокол
набрал ход,
медно зазвенел
дом:
Дон-Кихот!
Дон-Кихот!
Дон!
Дон!
Дон!
Дон!
Плюньте на изящный ореол,
даденный певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
сор метет.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждет.
Застывает
у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью колдует над задачкой.
Покупает яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
нимба.
Носит кепку.
«Поэтам – что?
Они —
в хрустальных башнях.
Они на мир взирают свысока.
Они нигде не числятся
в «опасных».
Им только вечность звездная близка».
И человек,
наслушавшись про это,
все сравнивая
с собственной судьбой,
встречает неожиданно поэта
и говорит:
«Давай, приятель, пой.
Чего молчишь?
Приятно и спокойно
по клавишам души
пройдись едва.
И выдумай
про что-нибудь такое
красивые-красивые слова…
Начни, дружок. »
А солнце
в море тонет.
Тревожны и темны
глаза земли.
И колятся слова.
И на ладонях
от этих слов
вспухают волдыри.
Тугой закат
на горизонте медлит.
С тяжелым звоном
колосится хлеб.
И люди над газетами немеют,
раздумья
кулаками подперев.
Рокочет эхо отдаленных гулов.
Слепые ливни по асфальту бьют.
И вырастают мальчики из курток.
И трудные вопросы
задают.
Но если б только это!
Если б только.
«Начни, дружок…
Давай, приятель!
Пой. »
И все ж таки
за этот мир жестокий
нам отвечать!
Нам говорить
с тобой.
И страшно жить на свете.
И не страшно…
Звезда зажглась
в немыслимой дали…
Поэтам – что!
Поэты
жили раньше.
Мы не поэты.
Мы —
поводыри.
Дышит посреди июля
суховей темно и зло…
Города живут,
как люди:
повезло —
не повезло.
Либо всем известны,
либо —
за кюветом,
в стороне…
генерал
и три пловца.
Здесь невесты – на учете,
на учете – женихи…
Город
думает о чем-то
и не просится
в стихи.
По предсказанью радио —
шел град
калибра
крупного!
Стуча,
катились градины
с горы
на площадь Трубную.
С невероятным грохотом —
упруги
и легки —
рассыпанным горохом
неслись
вперегонки.
То прямо прыгая,
то вкось, —
под тучами
нависшими, —
неслись —
размером с абрикос!
(Не с абрикос,
так с вишню!)
И сразу
день похолодал…
Об осени
сигналя,
сейчас идет по городам
не град,
а посевная…
Из этих градин скоро
взойдут
наверняка
печально и роскошно
белые
снега.
На Земле —
веселенькая музыка:
«Мужа бы мне!
Мужа бы!
Мужа бы. »
Нет числа вам,
рыжие челочки, —
Афродиты,
Ольги,
Марины.
Вздрагивают плечи
девчоночьи
от угара
жаркой молитвы.
Хочется
чего-нибудь особенного!
Взять
и совершенно независимо
выйти замуж
сразу за Аксенова.
Или
(на худой конец) —
за Фирсова.
Тоненько
поигрывают
мускулы:
«Мужа бы мне!
Мужа бы!
Мужа бы. »
Озираюсь:
прямо от порога
буднично
и все же незнакомо
распоясавшаяся
природа
подтверждает
вечные законы!
Мужа бы! —
топорщатся былинки.
Мужа бы! —
галдят скворцы
загадочно.
Стынет ночь.
И в ней,
по-исполински
шеи изогнув,
трубят
сохатые!
Отозвались горы.
Лес разбужен…
Чуя плавниками
зов
семьи,
вверх по речке
ломится
горбуша
в клочьях
темноватой чешуи!
По проселкам
зашагало солнце.
Зубры,
захрапев,
толкнулись лбами!
В петушином крике
день зашелся.
И сама Земля
вопит по-бабьи:
«Мужа бы мне!
Мужа бы мне!
Мужа бы. »
Крик ее
возвышен и тяжел…
На Земле —
веселенькая музыка.
И весьма способный
дирижер.
В районном тире —
типы.
Тип на типе…
Окно звенит от баса, —
приходит
рыжий Боря:
– А ну-ка, дай,
папаша,
центрального боя!
– Пожалуйста!
Пожалста.
Стреляйте
на здоровьице.
Интеллигент ушастый
как на трамвай
торопится.
Он поливает,
шельма,
навскидочку,
с руки.
Рыдают сквозь мишени
личные враги.
– Получи сполна.
Вот тебе!
На!!
Серьезная красавица
загадывает сдуру,
прицеливаясь
в зайца,
попасть в аспирантуру…
Улыбка на губах…
Бах!
Бах!!
Детина
с видом мученика
объясняет кротко:
– Пальну —
сыграет музыка.
Пальну —
не станет кролика. —
А вокруг
неистово:
– Ишь ты!
Ишь ты!!
Над шуточками пыльными,
над непонятной злостью
качнулись —
вверх копытами —
жестяные лоси.
Дрожит медведь на ветке
возле попугая…
В дорогу хочет
бабушка.
Все узелочки собраны.
Обрывки
тюля-бархата
по уголкам рассованы.
Живет не здесь,
а в тереме
с крыльцом,
с железной крышею.
На братьев злится:
где они? —
да ищет кошку рыжую.
Ждет кума
из Саратова,
не любит
песни шумные.
Кагора просит сладкого
и кофточку ажурную.
Не верит —
«скорой помощи»,
чай кипятит в половнике.
И у нее
до полночи —
поклонники,
поклонники…
Нелепа,
несговорчива,
глаза слезятся матово…
«Наймите мне извозчика,
уеду
к папе с мамою…»
Было весело.
Было пьяно.
Было душно,
как в парнике…
Шестьдесят свечей
засияло
на торжественном пироге.
Длилось время.
Звучали тосты
и приканчивалась
икра…
Багровея,
бухгалтер толстый
постоянно кричал:
«Ура. »
Постаревшая примадонна,
плотно севшая на кровать,
повторяла
хозяйке дома:
«Дура!
Годы надо
скрывать. »
Лысый дядя
хвалил жаркое
и, задрав подбородок вверх,
лепетал
чего-то такое
про коротенький
бабий век…
А хозяйка,
вникая в речи,
не сердилась,
не горевала.
Наклонившись,
тушила свечи,
будто каждую
целовала.
Чего бы это
значило? —
В пронзительных годах
живу все время
начерно.
И, видимо, не так.
Замахи
и дерзания.
В огонь
и из огня.
Урок чистописания —
увы! —
не для меня…
Что кончено,
что начато —
растаяло в ночи.
Все начерно,
все начерно, —
хоть «Караул!» кричи.
Зря
огород городится!
Гордиться не с руки:
вновь на огне
корежатся
года-черновики.
То лучшие,
то худшие,
протяжные,
как стон.
И дерево плакучее
склонилось над листом.
Сгорает,
осыпается,
трепещет на ветру.
Ехидно улыбается…
А если я умру,
оркестрик
перво-наперво
задребезжит взамен…
Мне так хотелось —
набело!
Не вышло.
Не сумел.
Будь проклята,
эстрада!
Изыди!
Провались в тартарары. »
Тебя поносят
широко и страстно,
тебя опять выводят из игры.
Но им назло,
почти не удивляясь,
плывет по залам
«стихотворный чад».
«Дешевая»
клокочет
популярность,
«дешевые»
овации звучат.
Витийствует —
просите не просите —
«эстрадно-поэтическая моль»…
– Но кто же в залах?
– Там?
Наверно, психи…
– Какая туча психов!
Бог ты мой. —
…Товарищ «псих»!
Огромное спасибо
за эту вдумчивую тишину.
В поэзию кидается
Россия.
Как ливень —
в лето!
Как апрель —
в весну!
И наплевать
на чей-то визг нелепый
и нудное дрожанье шепотка:
«Вы пишете
все время на потребу…
а надо поскромней…
и —
на века…».
Века
веками.
Поживем —
обсудим…
Но продолжайся,
ежедневный бунт!
Партийная,
по самой высшей сути,
поэзия,
не покидай
трибун!
Не покидай!
Твой океан безбрежен.
Есть где гудеть
разбуженным басам!
Пусть в сотый раз
арбузом перезревшим
раскалывается
потрясенный
зал!
По праву сердца
будь за все в ответе,
о самом главном на земле крича.
Чтоб ветер Революции
и ветви
ее знамен
касалися
плеча.
Закрутился на работе —
мне с подарком не успеть.
Я себя
пошлю по почте
на Кутузовский проспект.
Нарисую адрес
тушью,
вид солидный
сохраню.
Размечтавшуюся душу
ненамного оценю.
На меня
наклеят марки, —
кончится авторитет.
В целлофановой бумаге
буду я всю ночь
хрустеть.
Грузовик вздохнет, умаясь…
Торопясь, как на пожар,
почтальон проверит адрес,
крикнет:
«Сидорыч,
сгружай. »
И начнет меня ворочать,
над посылкой колдовать.
Проведет ногтем по строчке:
«Человек. Не кантовать…»
Почта
к сроку запоздала,
но пришла наверняка.
«Распишитесь…
Вам
подарок…
Так что с праздничком…
Пока…»
Ты в такое
не поверишь.
Соберется вся родня…
Почтальон
звонит у двери:
возвращает мне
меня.
Этот поезд
огромный и странный, —
закатал меня.
Закатал.
Он проходит
по землям и странам,
по минутам,
часам
и годам.
Он идет сквозь жару и прохладу.
В нем —
пижоны,
пижамы,
халаты,
молоко
и бутылки вина…
Ночь за окнами,
будто стена…
А в купейном —
от хохота тесно!
Молодится
строительный туз.
И смеется вовсю
поэтесса —
инженю
человеческих душ.
Так смеется она,
будто платит
за вино,
за веселье свое.
Будто сразу за смехом
заплачет,
и никто не утешит ее.
…Проводник
на Габена походит.
Пассажиры на станциях сходят.
Попросив для отчета
билет, —
сходят так,
будто сходят
на нет.
Убили парня
за здорово живешь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
не за тыщу верст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Еще пылали окна…
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тек по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
и в замках визжал.
И воздух был почти воспламенен.
И сигаретки
прыгали у рта:
«Вот если бы не вечером,
а днем…»
«Вот если бы на фронте, —
я б тогда…»
И все.
И только молний пересверк.
И все.
И не остановился
век…
Какое это чудо —
человек!
Какая
это
мерзость —
человек!
Притворись
большим и щедрым,
полыхающим в ночи.
Будто ливень по ущельям,
по журналам грохочи.
Притворись родным,
родимым,
долгожданным,
как капель.
Притворись необходимым!
Притворился.
А теперь
открывай окно пошире.
Отряхнись от шелухи.
Надо
собственною жизнью
доказать
свои стихи.
Солнцу молюсь,
солнцу молюсь,
солнцу!
Свету его,
силе его,
зо́ву,
звону луча,
яблока алому боку,
солнцу молюсь —
непобедимому богу!
Солнце в стебле
и в желтизне слитков…
Много богов было у нас —
инков.
Смертных страша
грозным своим видом,
в каждом углу
мрачно стоял идол…
Восемь недель
засуха жгла Куско.
Даже луна
стала светить тускло…
Жрец подошел,
был, как судьба, грозен:
– Дочку твою
боги к себе
просят… —
Взял он ее.
Крикнул:
– Молись,
ибо
слезы смешны,
если ты дочь инка! —
Трижды умыл,
трижды провел
лесом.
После
ножом
левый сосок срезал.
Сердце достал
и показал людям…
Я задрожал,
я застонал
лунем!
Слышал одно,
зная ее
муки, —
как над жрецом
жирно жужжат
мухи.
Чудилось мне:
просят еще
крови
боги дождя,
света,
зерна,
крова…
И, находясь
на берегу смерти,
я повелел
всех их собрать
вместе…
Солнце с утра
в бубен земли било.
Страшно глядеть
мне на богов было.
На истуканов
темных, как мгла,
хмурых,
каменных,
злых,
сытых,
больших,
мудрых.
Только терпеть
не было сил больше…
Я им сказал:
– Слушайте, вы,
боги!
Восемь недель
нету дождей в Куско.
Склады пусты.
И на полях пусто.
В Пуно давно дождь не идет.
В Ике…
Разве не все
отдали вам инки?!
Послано вам двести рабов.
Самых!
Вышла за вас
дочка моя
замуж.
Где же дожди?
Где же громов
гулы.
Кровью живой
мазали вам
губы.
Можете есть.
Можете пить
знатно…
Как же узнать,
что вам еще надо?
Сына отдам,
славу отдам —
нате.
Только одно,
боги мои,
знайте:
если с небес
не упадут
капли,
я вас тогда
приговорю
к казни.
Так говорил им я.
Человек.
Инка.
А по богам
будто неслась
искра.
Боги огня,
боги дождя,
грома,
боги воды,
света,
зерна,
крова,
боги добра,
боги болот —
жабы,
рты распахнув,
прямо в лицо
ржали.
Вынул я меч.
И показал
рубку!
Я их рубил так,
что сорвал руку!
Я их рубил —
темных, как мгла,
хмурых!
Я их рубил —
каменных,
злых,
мудрых!
Я затупил девять мечей.
Девять!
Это я знал.
Это умел делать.
Мне широко,
весело мне
было.
Солнце
в тугой бубен земли било.
Я закричал:
– Дай твоего
сока.
Нету
богов!
Есть только ты, —
солнце!
Я неспроста
бога в тебе
чую…
Солнцу с тех пор
молимся мы —
инки.
Пыль звездную
рассвет клюет по зернышку…
Не прячь лицо!
Его земле
яви!
Взойди на пышный трон
и здравствуй,
солнышко!
Своих детей
на жизнь благослови.
Расплавься,
растворись
в медовом воздухе.
Заставь сверкать
разболтанный ручей.
И всюду разбросай
густые ворохи
соломенных,
пронзительных лучей…
Молюсь и верю
ласковому пламени.
Стою над мокрой
жертвенной плитой.
Хочу,
чтоб мы в тебе,
как рыбы,
плавали,
чтоб стала вдруг прозрачною
ладонь.
Хочу,
чтоб ты вошло в сады напевные,
чтоб ты смолой застыло на коре,
чтоб ты толкалось —
доброе и спелое —
в оранжевой
шершавой кожуре…
Сияй,
светило!
На колени падаю,
кладу на камень серебро монист.
Пусть осенью
над сизой Урубамбою,
затвердевая,
шелестит маис.
Пусть
псы сторожевые перетявкиваются
и нюхают густую синеву.
Пускай мурлычет пума
и потягивается.
И рвет когтями
мятую траву…
Пусть я найду
все,
что в ночи потеряно,
внимая тихим голосам судьбы…
Пускай в лесных чащобах,
в пряной темени
стоят крутые
светлые столбы.
Пускай они сияют,
снизошедшие.
Пускай их стороной обходит зверь.
Пускай к ним прикоснутся
наши женщины
и нам к весне
подарят сыновей…
Грянь,
солнце,
грянь!
К тебе вершины ластятся.
Сейчас туманы обратятся в прах…
Смотри:
уже крестьяне
в пояс кланяются
на хлопковых
и рисовых полях…
Взойди на трон,
зерно благоуханное.
В слезах мои ладони
и в крови…
Я – инка.
Я – твой раб.
Твое дыхание.
Клянусь тебе.
Молюсь тебе.
Живи!