что такое мышление по гегелю как оно относится к первичному nous
Что такое мышление по гегелю как оно относится к первичному nous
Мышление и язык у Гегеля
«Доклады Х Международного гегелевского конгресса»
(Москва, 26-31 августа 1974). Выпуск IV.
Москва, 1974, с. 69-81
Очевидно, что поскольку мышление понимается Гегелем не как одна из субъективно-психических способностей человека, а как идеальная структура мироздания, оно реализовано и реализуется отнюдь не только в языке, и не только в языке обретает свое непосредственное — внешнее — существование.
Столь же очевидно, что когда речь идет о процессе самопознания, осуществляемом абсолютным мышлением в лице человека, именно язык оказывается той привилегированной формой внешнего проявления, в которой этот процесс и начинается, и заканчивается. Именно в языке мышление окончательно возвращается к самому себе из всех циклов своих отчуждений, вновь обретая тот свой первоначальный облик, который оно имело до своего грехопадения, до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа. Эмпирически это в-себе-и-для-себя существующее мышление предстает в образе «Науки логики», или, точнее, в образе читателя, адекватно понимающего это литературное произведение. Абсолютное знание открывается мышлению, которое тем самым становится абсолютным мышлением, как система значений слов, образующих в своей связи непосредственное выражение универсальной структуры мироздания, его идеальную схему.
Этот аспект гегелевской философии оказался весьма живучим; родственные ему мотивы очень нетрудно усмотреть в таких далеко расходящихся между собой в остальном концепциях, как экзистенциалистская «герменевтика», с одной стороны, и структурализм Леви-Стросса, с другой, полупоэтическая интуиция Гуссерля или педантически-формальный анализ Витгенштейна и его последователей — все они характеризуются стремлением выявить изначальные структуры мышления в языке и через язык, через то или иное [69] исследование вербальных экспликаций духовной деятельности, будь то «научные» системы или мифы, философские произведения или массивы «естественного языка».
Это обстоятельство и заставляет несколько более внимательно всмотреться в гегелевское понимание взаимоотношений между мышлением и языком, как в понимание, не утратившее за истекшие 150 лет своей теоретической актуальности.
Прежде всего Гегель нигде не изложил систематически своего понимания этой темы, и его концепцию приходится реконструировать, выявляя при этом некоторые прямо не эксплицированные предпосылки. Тем не менее картина получается достаточно однозначная. Несомненно, что язык интересует Гегеля не сам по себе, а прежде всего (и может быть, даже исключительно) как форма обнаружения мышления, или как мышление, еще не возвратившееся к себе из своих отчуждений, из своего инобытия. Но в этом отношении Гегель абсолютно прав — ведь он не лингвист, а Логик. А в логике язык иначе рассматривать и нельзя, не покидая почву логики.
Несомненно и то, что язык предполагается Гегелем гораздо чаще, нежели о нем говорится прямо, он образует ту незримую стихию, в которой разыгрывается история сознания и самосознания, и Логика начинается в той точке, где вся эта история уже «снята» в языке, представлена в нем, присвоена и в то же время отчуждена в его формах. Логика поэтому имеет своей непосредственной предпосылкой и материалом анализа не историю своего собственного воплощения, а высказанную историю, уже «оречевленную» деятельность разума, Мышления с большой буквы.
Это обстоятельство и создает основу для «герменевтической» интерпретации гегелевской диалектики, согласно которой не Мышление осознает себя в языке, а, наоборот, Язык обретает в Логике осознание своих абстрактных схем, [70] и Логика оказывается всего-навсего выражением одного из аспектов Языка, как изначальной и беспредпосылочной реальности, «действительности» духа. При такой интерпретации все логические категории, выстроенные Гегелем в систематизированный ряд, утрачивают само собой понятно, значение объективно-универсальных определений действительности, постигаемой духом, и толкуются исключительно как «значения слов», составляющих узловые пункты структуры языка — и только языка. Не «логические» категории тем самым «отлагаются» в структурах языка, в его грамматическом и семантическом строе, а, наоборот, формы языка обретают свое схоластическое выражение под условным (и путающим) названием «логических» форм.
Гегелевская диалектика и ассимилируется этим пониманием как извращенно-перевернутое изображение этого изначального, «подлинного» взаимоотношения между языком и «мышлением», «интеллектом», а язык становится последним, самым глубоким основанием всякого научно-теоретического изображения действительности, как естественно-природной, так и общественно-исторической.
В этом пункте экзистенциалистская философия прямо протягивает руку союза неопозитивистскому формализму.
И надо признать, что Гегель основание и поводы для такой интерпретации его диалектики действительно дает. Но тем более важно четко выявить в самом фундаменте гегелевского понимания взаимоотношений между языком и мышлением некоторые прямо не эксплицированные им самим аксиомы, — но не для того, чтобы их принять, а для того, чтобы подвергнуть их действительному критическому анализу и пересмотру.
Это так, и поэтому Гегеля очень нетрудно, не совершая никаких видимых насилий над текстами, истолковать как предтечу «герменевтики», что и проделывают, например, Г.Г. Гадамер и И. Симон. [72]
Однако такое толкование связано с весьма ощутимыми потерями в понимании подлинного Гегеля, с отсечением как раз тех моментов в его концепции, которые ведут, в перспективе, разумеется, к материализму, к материалистическому пониманию его диалектики. Всмотримся в его концепцию несколько внимательнее, насколько, разумеется, то позволяют рамки доклада.
Прежде всего от «герменевтической» интерпретации гегелевской логики ускользает то обстоятельство, что язык ни в коем случае не является для Гегеля единственной формой объективации мышления.
Это не мимоходом брошенное замечание, а принципиально важный момент всей гегелевской концепции мышления и логики, и показательно, что свой анализ форм «внешнего проявления» духа в мире Гегель завершает такой сентенцией:
«Человека в гораздо меньшей степени можно узнать по его внешнему облику, чем по его поступкам. Даже язык подвержен судьбе одинаково служить как сокрытию, так и обнаружению человеческих мыслей» 4.
Рука, таким образом, обнаруживает то, что скрывает язык, то, что язык не обнаруживает, или обнаруживает неадекватно. Потому-то практический акт, или мышление в форме воли, и входит в гегелевскую Логику не только как «внешняя реализация» ранее совершившегося теоретического акта духа, но и как своеобразный фильтр, сквозь который просачивается лишь то, что было в этом духе объективного, а чисто-субъективное в нем застревает, не проходит сквозь него.
Поэтому-то действительным мышлением Гегель и называет лишь ту деятельность духа, которая осуществляется не только в словах, но и в делах человеческих. Поэтому-то логическая форма и выражает у него суть речи и дела, не только «Sage», но и «Sache», составляя общую схему протекания деятельности человека вообще, в каком бы материале та специально ни воплощалась, будь то слово, будь то вещи в их грубо-материальном смысле.
В этом — несомненная материалистическая тенденция [74] диалектической концепции Гегеля, благодаря наличию которой гегелевская диалектика и смогла послужить непосредственной отправной точкой развития диалектики Маркса и Энгельса.
Согласно Гегелю, «вещи» через целенаправленную деятельность человека включаются в логический процесс, и чувственно-предметная деятельность, т.е. практика, рассматривается тут как фаза протекания логического процесса. Притом та фаза его протекания, которая «снимает» односторонность чисто-теоретического отношения человека к миру и даже оказывается критерием теоретической истины.
Таким образом, совокупное развитие духа и истолковывается Гегелем как возвратно-поступательный процесс, как серия циклов, каждый из которых замыкается на себя именно в той точке, в которой он берет начало из предыдущего цикла, и одновременно полагает начало циклу следующему (известный гегелевский образ бесконечности – спираль, круг кругов).
Цикл чисто-теоретического движения, завершив свой оборот внутри себя, в точке возврата к своему началу открывает движение по следующему уже предметно-практическому циклу, а тот, завершившись, вновь приводит к той же точке. Картина получается такая: [75] 
Это чередование «теоретических» и «практических» акций духа, взаимно «снимающих» односторонность друг друга, и выступает непосредственно как чередование языковых и вещественных объективаций логической деятельности. Поэтому слова и дела, речи и поступки, вообще говоря, и сопоставимы, как две метаморфозы одного и того же, как два атрибута одной и той же субстанции.
Совершенно верно, «теоретическое» сознание, непосредственно объективирующее себя в слове, в гегелевской системе изображения духа выступает как первая и изначальная форма обнаружения абсолютной идеи, т.е. логически структурированного самосознания.
Орудие же труда — каменный топор, кресало или плуг, а затем и продукты, производимые с помощью этих орудий (хлеб, дом, храм и т.д. и т.п.) — в этом изображении оказывается второй, вторичной метаморфозой предметного бытия духа, уже до этого достаточно хорошо осознавшего себя в слове, уже «проговорившего» свое содержание.
Нам кажется, что именно эта ложная перевернутая последовательность и обязывает Гегеля (и одновременно позволяет ему это сделать) к принятию наиболее произвольной предпосылки всей его философии, к допущению «чистого духа», до поры до времени никак себя предметно не обнаруживающего. К допущению, из которого затем уже совершенно естественно разворачивается вся его абсолютно-идеалистическая концепция и истории человечества, и его мышления.
Именно потому, что язык (die Sprache) взят Гегелем за отправную точку истории земного воплощения идеи (т.е. мистифицированной им логической структуры человеческого самосознания), а чувственно-предметная деятельность общественного человека, мир вещей, созданных и воссоздаваемых трудом, истолкован как обусловленная языком форма «объективации» творческих потенций духа, в рамках гегелевской философии и невозможно поставить, а не только решить вопрос о возникновении человеческого [76] духа, человеческого мышления.
Вопрос с самого начала ставится не о возникновении, а лишь о пробуждении. В человеке «дух» не возникает, а лишь просыпается к сознанию, к осознанию того, что уже заранее в нем содержится как логический инстинкт, как бессознательное устремление, как интенция. Чувственно-предметная деятельность может лишь корректировать понимание тех логических схематизмов, в рамках которых была осуществлена чисто-теоретическая деятельность, т.е. деятельность в языке.
«Герменевтическая» интерпретация гегелевской философии, некритически принимающая эту исходную аксиому Гегеля, поэтому и не может выбраться из ряда теоретических тупиков в понимании природы человеческого мышления, и на самом деле лишь усугубляет мистицизм ортодоксально-гегельянского понимания проблемы, поскольку тщательно отсекает все тенденции, выводящие за пределы идеализма.
Представителя герменевтики кажется, что они нашли реалистический способ интерпретации гегелевской «абсолютной идеи», поскольку увидели ее реальный прообраз в такой культурно-исторической реалии, как «язык». Но на деле-то языку присвоены тут все мистические атрибуты гегелевского «бога», и язык благополучно превращен в мистически-непостижимую основу всего человеческого «бытия», всей человеческой истории.
Но одновременно представители герменевтики очередной раз обнаружили ахиллесову пяту всякого идеализма, его неумение и нежелание ясно поставить вопрос о тайне возникновения человеческого духа, реальной способности человека мыслить.
Лишь материалистическая интерпретация гениальных завоеваний гегелевской диалектики позволила остро и четко сформулировать этот вопрос, как впервые возникает? – не «просыпается», а именно впервые возникает мышление, способность мыслить, а затем и решить этот вопрос. Вопрос, [77] от которого любая разновидность идеализма тем или иным способом уходит, старается уйти, постулировав «мышление» как «беспредпосылочную» реальность, как деятельность, порождающую из самой себя все формы своего внешнего обнаружения, в том числе и язык.
Особенно важно подчеркнуть то обстоятельство, что марксовская интерпретация гегелевской Логики бережно сохранила в своем составе все действительно реалистические тенденции ее, отсекая лишь явно мистические положения.
Схема Гегеля была решительно перевернута Марксом в самой ее основе. Если для Гегеля (и для некритически примкнувшей к нему хайдеггеровской «герменевтики») первой формой наличного бытия духа является язык (речь), а орудие преобразования внешней природы, орудие труда «выводится» из деятельности уже осознавшего себя в языке «духа», то у Маркса последовательность оказывается как раз обратной. Материнским лоном «духа» и «мышления» выступает тут материальная чувственно-предметная деятельность человека. Деятельность, обретающая свое «первое» наличное бытие в орудии труда и продукте, с помощью этого орудия произведенного — в сохе и хлебе, а не в слове «соха» и «хлеб». Не в артикулированных колебаниях воздуха, а в изменении куда более неподатливого материала — дерева, бронзы, земли, камня.
Мышление, как специфически-человеческая способность, и возникает впервые (а вовсе не «проявляется», вовсе не «выражает себя») именно как деятельная функция, как способ действия вполне материального органа. И этим «органом» является система мозг–рука. А не «мозг–язык». (Das Hirn — die Hand, nicht “das Hirn – die Zunge”.)
В деятельности руки, сообразующейся с предметом своей работы, мышление как раз и имеет свою непосредственную действительность, а не «внешнюю форму выражения» этой действительности. [78]
Мышление в его изначально-фундаментальной и простой форме и есть не что иное, как деятельность в предмете и с предметом. А не деятельность в слове и со словом, которая может и должна рассматриваться уже как выражение этой фундаментальной деятельности, «Мышления», а не как эта деятельность сама, не в качестве мышления как такового.
Слово действительно рождается как «посредник», как внешнее средство осуществления мышления и как его продукт, как продукт рассудка, как нечто производное от него. Слово (язык) поэтому предполагает мышление, но никак не предполагается им, хотя, разумеется, высшие, развитые формы мышления всегда уже опосредуются словом — не могут быть поняты без его опосредствования.
Здесь получается та же картина, что и в развитии товарных отношений, в развитии формы стоимости; деньги действительно рождаются как посредник «кругооборотов» прямого товарного обмена, нов итоге превращаются из «посредника» в своего рода «энтелехию», в цель и начала циклически-возвращающегося к себе процесса, а далее и в «самовозрастающую субстанцию-субъект» 6, создавая систему иллюзий товарного фетишизма. Почвой для иллюзий и тут оказывается циклический характер движения. Цикл Д — Т — Д — Т. на поверхности развитого товарно-денежного обращения воспринимается скорее как ряд циклов, каждый раз начинающихся с Денег и в Деньги же возвращающихся (Д — Т — Д*). Товарное тело тут начинает выглядеть как мимолетная [79] метаморфоза Денег — капитала в денежной форме.
То же самое происходит и со Словом в спиралях развития человеческой деятельности. Знание, в его словесно зафиксированной форме составляющее как бы «постоянный капитал», начинает представляться и «началом» и «концом» всего процесса обмена веществ между человеком и природой, а непосредственный процесс труда («работа руки») — лишь мимолетной метаморфозой («воплощением» или «отчуждением») Слова.
В итоге именно орган работы теоретика (язык — die Zunge) и выступает как «господин», управляющий деятельностью руки, своего «раба», в то время как генетически и по существу дело обстоит как раз наоборот.
Понимание этого обстоятельства было добыто для человечества именно Марксом, и именно в ходе критической переработки гегелевской схемы, представившей перевернутую последовательность двух «форм выражения мышления» (слóва и дéла), как «естественную». Маркс тем самым положил конец иллюзиям лингвистического фетишизма — подобно тому, как в области политэкономии он разоблачил фетишизм товарный.
Человеческое мышление рождается (а не просыпается) в горниле предметно-практической жизнедеятельности общественного человека, и в этом процессе возникает как его «посредник» — Слово, Язык.
Язык и остается, несмотря на все иллюзии, порождаемые особой ролью Слова, лишь посредником и внешней формой, за которой кроется на самом деле процесс реальной (материальной) жизнедеятельности общественного человека. И любой анализ «языка», не проникающий до этой его реальной основы, остается некритическим описанием феноменов, разыгрывающихся на лингвистической поверхности общественного сознания, лишь систематизированным выражением иллюзий.
И единственным путем освобождения от этих иллюзий [80] был и остается путь критически-материалистического преобразования гегелевской схемы развития мышления, проделанный Карлом Марксом.
Герменевтика же, как и неопозитивизм, в свете материалистического понимания Логики выглядит как совершенно некритическое воспроизведение «отчужденной» формы мышления, как мнимое преодоление отчуждения в рамках самого отчуждения. [81]
Новое в блогах
ГЕГЕЛЬ. часть 1.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770—1831) – представитель объективного идеализма, создатель идеалистической диалектики. Он считал философию «духовной квинтэссенцией эпохи», с чем можно было бы и согласиться, если бы он не подразумевал под философией свод божественных истин, проявляемых в процессе самопознания Абсолютного Духа, а под эпохой – ступень развития этого духа. Получается, что «мышление тождественно бытию», а не включенность в бытие как у Канта.
Основы гегелевской философии изложены вышедшей в 1807 году его книге «Феноменология духа», которую Маркс метко назвал «гегелевской библией». В ней Гегель утверждает нереальность и неистинность единичного. Но отдельные вещи не просто иллюзия, они обладают степенью реальности, зависящей от того, насколько единичное есть сторона целого.
Как думаете, эти словесным нагромождениям можно придать смысл? Обескураживает неопределенность таких терминов как “имманентная пульсация самодвижения”, “доведенные до заострения противоречия”, “чистая сущность”, “погружение в основание” и т. д.
Опасайтесь доверчиво воспринимать такие умозрительные конструкции! Когда Гегель говорит: «Все действительное разумно, а все разумное – действительно» он имеет в виду именно развитие мирового духа, а не оправдание всякой мелочи. Ступени развития Духа обусловлены его схемой, и каждая ступень закономерна и оправдана Абсолютом и в этом смысле разумна. Здесь интересный поворот: ведь так фактически оправдываются все исторические события, все войны и катастрофы. Поступь мирового духа перемалывает миллионы жизней. «Целое есть движущее проникновение индивидуальности и всеобщего». Для Гегеля существует некая жестко заданная «поступь истории», которая идущего ведёт, а сопротивляющегося тащит: «Кишение произвола – мнимость, это есть свободное шествие мирового духа, и для достижения Истины он делает чудовищные затраты возникающих и гибнущих человеческих сил: он достаточно богат для такой затраты, у него достаточно народов и индивидуальностей». Ему не жалко миллионов!
В соответствии со своей схемой Гегель считал, что философия тождественна религии, а религия – область абсолютной истины. Поэтому и всякая философия есть постижение абсолютного, Абсолютной Истины, «познание немирского».
Мне думается это не просто заблуждение, это приём слепо верующего. У Гегеля мир распадается на чувственный и сверхчувственный, который есть «покоящееся царство законов» (!) С помощью постулата тождества бытия и мышления Гегель пытается взломать кантовскую «вещь в себе», пробиться в это «покоящееся царство».
По Гегелю «история философии должна быть сравнима не с галереей человеческих заблуждений, а с пантеоном божественных образов». Зачем такие крайности?
Гегель думает, что в своем саморазвитии абсолютный дух в лице его Гегелевской философии, приходит к осознанию самого себя, потому что охватывает «все определения в их единстве» и получает результат, который, как пишет Гегель, «известен мне, потому что я уже знаю целое». Автор не страдает от скромности. По сути, Гегель признает, что результат был им же и предопределен! (От скромности он и не умрёт, умер он от холеры. )
Зачем ему что-то исследовать, если, с помощью спекулятивного умозрения, можно придумать какое угодно «целое»! Биограф Гегеля назвал его «существом удивительно самодовольным».
Вершиной философской мысли Гегель считал собственную философию. Гегель рассматривает историю философии как путь к Истине, на котором ни одна философская система не исчезает бесследно, а он, Гегель, высится в конце этого пути. Потому что философия – «абсолютный конечный пункт» саморазвития духа. Так спекулятивная метафизика под видом диалектики приходит (и приводит уверовавших в неё людей) в самодовольный тупик.
Говоря о саморазвития абсолютного духа, Гегель изложил три «закона диалектики»: закон единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные, отрицания отрицания, а также целый ряд категорий. Центральное место занимала категория противоречия как раздвоение единого и как единства противоположностей в понятии. Законы формальной логики Гегель не признаёт. Разработав свою идеалистическую диалектику, Гегель создал жесткую метафизическую систему.
Энгельс справедливо отмечает: «Все эти три закона были развиты Гегелем на его идеалистический манер… Законы эти он не выводит из природы и истории, а навязывает последним свыше… Отсюда и вытекает вся вымученная и часто ужасная конструкция; мир – хочет он того или нет – должен сообразоваться с логической схемой, которая сама является лишь продуктом определенной ступени развития человеческого мышления». Слово «логической» употребляется здесь в гегелевском смысле, к логике как науке эта схема прохождения духом ступеней своего развития не имеет никакого отношения.
Философия и социальная психология
Контрольная работа 17 л.
Кейс 4. Человек как мыслящий дух.
«Природа как таковая в своем стремлении к своему внутреннему углублению не доходит до этого для-себя-бытия, до сознания самой себя; животное — совершеннейшая форма этого внутреннего углубления — представляет собою только чуждую всему духовному диалектику перехода от одного единичного, наполняющего всю его душу ощущения к другому равным образом единичному ощущению, столь же исключительно в нем господствующему. Только человек впервые поднимается от единичности ощущения к всеобщности мысли, к знанию о самом себе, к постижению своей субъективности, своего «я», — одним словом, только человек есть мыслящий дух и этим — и притом единственно только этим — существенно отличается от природы».
«Мышление составляет не только субстанцию внешних вещей, но также и всеобщую субстанцию духовного. Во всяком человеческом созерцании имеется мышление. Мышление есть также всеобщее во всех представлениях, воспоминаниях и вообще в каждой духовной деятельности, во всяком хотении, желании и т.д. Все они представляют собой дальнейшие спецификации мышления. Если мы будем так понимать мышление, то оно выступит в совершенно ином свете, чем в том случае, когда мы только говорим: мы обладаем способностью мышления наряду с другими способностями, как например, созерцанием, представлением, волей и т.д. Если мы рассматриваем мышление как подлинно всеобщее всего природного, а также всего духовного, то оно выходит за пределы всех их и составляет основание всего. От этого понимания мышления в его объективном значении (как nous) мы можем непосредственно перейти к мышлению в субъективном смысле, объяснить, что оно такое. Мы говорили, что человек есть прежде всего мыслящее существо, но вместе с тем говорим, что оно есть созерцающее существо, волящее существо и т.д.»
Ответьте на поставленные вопросы.
Мыслящий дух составляет основание всего.
Мышление составляет не только субстанцию внешних вещей, но также и всеобщую субстанцию духовного. Во всяком человеческом созерцании имеется мышление. Мышление есть также всеобщее во всех представлениях, воспоминаниях и вообще в каждой духовной деятельности, во всяком хотении, желании и т.д.
Диалектика перехода от одного единичного, наполняющего всю его душу ощущения к другому равным образом единичному ощущению, столь же исключительно в нем господствующему.
4. В чем смысл самопознания духа?
Совершеннейшая форма для-себя-бытия.
Кейс 5. Сознание как философский феномен.
«В этом введении ничего нового сказать нельзя, и повторение ранее сказанного неизбежно.
Разделение психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа и дает ему одному возможность понять в такой же мере частые, как и важные патологические процессы психической жизни и причислить их к научным явлениям. Повторяю еще раз другими словами: психоанализ не может считать сознательное сутью психики, а должен смотреть на сознание как на качество психики, которое может присоединиться к другим качествам или может отсутствовать.
Если бы я мог себе представить, что интересующиеся психологией прочтут этот труд, то я приготовился бы и к тому, что уже тут часть читателей остановится и не пойдет дальше, так как здесь первый шиболет психоанализа. Для большинства философски образованных людей идея психики, которая к тому же и бессознательна, настолько непонятна, что она кажется им абсурдной и отвергается простой логикой. Мне думается, что причина этого заключается в том, что они никогда не изучали соответствующих феноменов гипноза и сновидения (не говоря уже о патологических феноменах), делающих такое понимание обязательным. Но выдвинутая ими психология сознания ведь и неспособна разрешить проблемы гипноза и сновидения.
«Быть сознательным» есть чисто описательный термин, ссылающийся на наиболее непосредственные и наиболее надежные восприятия. Но дальше опыт показывает нам, что психический элемент, например, представление, обычно не осознается длительно. Напротив, характерно то, что состояние осознательности быстро проходит; осознанное сейчас представление в следующий момент делается неосознанным, но при известных легко осуществимых условиях может снова вернуться в сознание. И мы не знаем, чем оно было в промежутках; мы можем сказать, что оно было латентно, и подразумеваем под этим, что оно в любой момент было способно быть осознанным. Но и в этом случае, если мы скажем, что оно было бессознательным, мы даем правильное описание. Это бессознательное совпадает тогда с латентной способностью к осознанию. Правда, философы нам возразили бы: нет, термин — бессознательное — здесь неприменим; пока представление было в состоянии латентности, он вообще и не был ничем психическим. Если бы мы уже тут начали им возражать, то завязался бы спор, который бы никакой пользы не принес.
Таким образом, мы приобретаем наше понятие о бессознательном из учения о вытеснении. Вытесненное является для нас примером бессознательного; мы видим, однако, что есть два вида бессознательного: латентное, но способное к осознанию, и вытесненное — само по себе и без дальнейшего неспособное для осознания. Наше представление о психической динамике не может не повлиять на номенклатуру и описание. Мы называем латентное — бессознательное — только в дескриптивном, а не в динамическом смысле, предсознательным. названием бессознательного мы ограничиваем только динамически бессознательно вытесненное и получаем, таким образом, три термина: сознательное (СЗ), предсознательное (ПСЗ) и бессознательное (БСЗ), смысл которых — уже не чисто дескриптивный. ПСЗ, как мы думаем, гораздо ближе к G3, чем БСЗ, и так как БСЗ мы назвали психическим, то тем увереннее отнесем это название к латентному ПСЗ. Но не остаться ли нам лучше в добром согласии с философами и не отделить ли ПСЗ и БСЗ, как естественное следствие, от сознательного психического? Тогда философы предложили бы нам описать ПСЗ и БСЗ как два вида или две ступени психоида, и согласие было бы восстановлено. Но следствием этого были бы бесконечные затруднения при описании, и единственно важный факт — именно тот, что эти психоиды почти во всех остальных пунктах совпадают с признанно психическим — был бы оттеснен на задний план из-за предубеждения, которое создалось в те времена, когда еще не знали о психоидах или о самом о них важном.
Мы, однако, пришли к термину или понятию о бессознательном другим путем, а именно — обработкой опыта, в котором играет роль психическая динамика. Мы узнали, т. е. должны были признать, что есть сильные психические процессы или представления (здесь, прежде всего, важен квантитативный, значит, экономический момент), которые для психической жизни могут, иметь все те последствия, что и прочие представления, в том числе и такие последствия, которые могут быть вновь осознаны как представления, но они сами не осознаются. Нет надобности подробно описывать здесь то, что уже так часто излагалось. Короче говоря, тут вступает в действие психоаналитическая теория и заявляет, что такие представления не могут быть осознаны, так как этому противится известная сила; что в иных случаях они могли бы быть осознаны, и тогда было бы видно, как мало они отличаются от других, признанных психических элементов. Эта теория становится неопровержимой ввиду того, что в психоаналитической технике нашлись средства, которыми можно прекратить действие сопротивляющейся силы и сделать данные представления сознательными. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а силу, которая привела к вытеснению и его поддерживала, мы ощущаем во время аналитической работы как сопротивление.
Теперь мы удобно можем, манипулировать нашими тремя терминами СЗ, ПСЗ и БСЗ, если только не будем забывать, что в дескриптивном смысле имеется два вида бессознательного, а в динамическом — только один. Для ряда целей изложения мы можем опустить это деление, но для других оно, конечно, необходимо. Мы все же к этому двоякому значению бессознательного более или менее привыкли и хорошо с ним уживались. Но уклониться от этой двойственности, насколько я вижу, нельзя.
Различение сознательного и бессознательного является, в конце концов, вопросом восприятия, на который можно ответить «да» и «нет»; сам же акт восприятия не, дает нам никакой справки о том, по какой причине что-то воспринимается или не воспринимается. Нельзя жаловаться на то, что динамическое в своем проявлении получает лишь двусмысленное выражение.
Поскольку на решение в таком вопросе, зависящем или от традиций или от эмоциональных моментов, можно повлиять аргументацией, следует по этому поводу заметить следующее: указание на шкалу отчетливости осознанности не содержит ничего обязательного и имеет не больше доказательности, чем, например, аналогичные положения; есть столько ступеней освещения, начиная от резкого, слепящего света и кончая слабыми проблесками мерцания, что темноты, следовательно, вообще не существует; или — есть различные степени витальности, значит, нет смерти. Эти положения, быть может, в известном смысле и содержательны, но практически они неприменимы, и это тотчас же обнаруживается, если выводить из «них заключения, например: значит, света зажигать не надо или, следовательно, все организмы бессмертны. А, кроме того, приравнением незаметного к сознательному достигается лишь то, что отнимается единственная непосредственная достоверность, вообще имеющаяся у психики. Сознание, о котором ничего не знаешь; кажется мне все же много абсурднее, чем бессознательное психическое. И, наконец, такое приравнивание незамеченного к бессознательному производилось, очевидно, без учета динамических соотношений, которые для психоаналитического понимания были решающими, ибо при этом не учтены два факта: во-первых, что посвятить такому незамеченному достаточно внимания очень трудно и требует большого напряжения; во-вторых, если это и достигнуто, то ранее незамеченное теперь не узнается сознанием, а довольно часто кажется ему совершенно чуждым, противоречащим, и резко им отвергается. Рекурс бессознательного на мало замеченное и незамеченное исходит, следовательно, только из предубеждения, для которого идентичность психического с сознательным раз и навсегда установлена.
В дальнейшем течении психоаналитической работы выясняется, что и эти подразделения недостаточны и практически неудовлетворительны. Среди возникающих ситуаций отметим следующую как решающую: мы создали себе представление о связной организации психических процессов в личности и называем эту организацию «Я» личности. К этому «Я» прикреплено сознание, оно владеет подступами к мотилитетности, т. е. к разрядке раздражений во внешний мир. Это та психическая инстанция, которая производит контроль над всеми своими частичными процессами; ночью она засыпает, но и тогда все еще управляет цензурой сновидений. От этого «Я» исходят и вытеснения, при помощи которых известные психические стремления должны быть исключены не только из сознания, но и из других видов значимости и действительности. Все это, устраненное вытеснением, в анализе противостоит «Я», а анализу ставится задача — уничтожить сопротивление, которое «Я» проявляет к вниманию, уделяемому анализом вытесненному. Во время анализа мы наблюдаем, что больной испытывает затруднения, когда мы ставим ему известные задачи: его ассоциации отказываются работать, когда они должны приблизиться к вытесненному. В таком случае мы говорим ему, что он находится под властью сопротивления, но ничего об этом не знает; даже в том случае, когда он по чувству своего неудовольствия угадал бы, что теперь в нем действует сопротивление, то он не может его назвать или на него указать. Но так как это сопротивление несомненно исходит из его «Я» и является принадлежностью «Я», то мы оказываемся в непредвиденной ситуации. В самом «Я» мы нашли что-то, что тоже бессознательно и проявляет себя точно так, как и вытесненное, т. е. оно сильно воздействует, не будучи сознательным; — для того, чтобы сделать его сознательным, нужна особая работа. Для аналитической практики следствием этого опыта будет то, что мы попадаем в бесконечные неясности и затруднения, если захотим придерживаться нашего обычного способа выражения и захотим, например, привести невроз к конфликту между сознательным и бессознательным. Вместо этого противоположения, мы, опираясь на наши представления о структурных соотношениях психической жизни, вводим другое: противоположность между связным «Я» и отклонившимся от него вытесненным. Но следствия для нашего представления о бессознательном еще значительнее.
Динамическое рассмотрение внесло первую корректуру; структурное понимание дает вторую. Мы видим, что БСЗ не совпадает с вытесненным. Правильно, что все вытесненное — БСЗ, но, в то же время, и не все БСЗ вытеснено. Так же и часть «Я» (один Бог знает, какая важная часть!) может быть БСЗ и, несомненно, и есть БСЗ. И это БСЗ не латентно в духе ПСЗ, иначе его нельзя было бы активизировать, не делая СЗ, и доведение его до осознанности не представляло бы таких больших затруднений. Если мы поставлены перед необходимостью выдвинуть третье — не вытесненное БСЗ, то мы должны признать, что значение характера неосознанности для нас уменьшается. Он становится многозначным качеством, не допускающим широких и исключительных выводов, в целях которых мы бы его охотно использовали. Однако мы должны остерегаться небрежного к нему отношения, так как, в конце концов, это качество — сознательно или бессознательно — является единственным светочем в потемках глубинной психологии.»
Ответьте на поставленные вопросы.
З. Фрейд утверждает, что «Быть сознательным» — это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и надежное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психический элемент, например представление, обыкновенно не бывает длительно сознательным. Наоборот, характерным для него является то, что состояние осознанности быстро проходит; представление, в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко достижимых условиях. Каким оно было в промежуточный период — неизвестно; можно сказать, что оно было латентным, подразумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Сказав, что оно было бессознательным, можно также дать правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает с латентным или потенциально сознательным.
2. В чем заключается роль «бессознательного» для «Я» личности?
Кейс 6. Развитие мира и его законы.
«В диалектике отрицать не значит просто сказать нет, или объявить вещь несуществующей, или разрушить ее любым способом… Я должен не только что-либо подвергнуть отрицанию, но и снова снять это отрицание. Следовательно, первое отрицание необходимо произвести таким образом, чтобы второе оставалось возможным… Но как этого достичь? Если я размолол ячменное зерно или раздавил насекомое, то хотя я и совершил первый акт отрицания, но сделал невозможным второй. Для каждого вида предметов, как и для каждого вида представлений, существует, следовательно, свой особый вид отрицания, такого именно отрицания, что при этом получается развитие». (Ф. Энгельс).
а) Что такое «первое отрицание»? Каковым оно должно быть, чтобы сохранилось развитие?
Первое отрицание – исчезновение. Для того чтобы сохранилось развитие необходимо не только что-либо подвергнуть отрицанию, но и снова снять это отрицание. Следовательно, первое отрицание необходимо произвести таким образом, чтобы второе оставалось возможным.
б) Что такое «снятие», каковы его основные характеристики?
Снятие – второе отрицание, заключающее в себе возрождение.
в) Сформулируйте в заключение закон отрицания отрицания. Приведите свои примеры.
Приведу такой пример, где проявляется закон отрицания отрицания. На заре человечества люди не производили, а потребляли то, что создавалось природой. Это потом они начали преобразовывать природу, трудиться и т.д. Т.е. первоначальное состояние, когда средства существования для человека появлялись «автоматически», было отвергнуто. Если рассматривать развитие человечества в широкой перспективе, то по закону отрицания отрицания снова должно вернуться положение, когда средства существования будут появляться автоматически, без участия человека. Развитие автоматизации, генной инженерии и т.д. делают такую перспективу вполне реальной уже сейчас и стремление к такому положению может быть поставлено как сознательная цель.
Патриархи ничего такого не знали, но решение после всех неудачных попыток нашли: они уговорили келаря Троицкого Сергиева монастыря отца Авраамия привезти на московский рынок какое-то (не очень большое) количество зерна по низкой цене (по 2 рубля, а не по 9). Богатство этого монастыря всем было известно, так что остальные купцы предпочли начать продавать свое зерно по той же цене.
Или пример из техники. На заводе построили пневмопровод, где струей воздуха перемещались стальные шарики для подшипников. Он замечательно работал, только очень быстро изнашивался изгиб трубы, куда ударяли шарики. Приходилось периодически ставить на это место заплаты, утолщать изгиб.
С точки зрения закона отрицания отрицания видно, что один переход сделан: тонкий (относительно) изгиб трубы стал куда толще. Но это затратно и не решило до конца проблему. Следовательно, нужно вернуться к прежнему состоянию (изгиб тонкий), но на новом уровне. К сожалению, закон здесь ничего не говорит, как это сделать, но именно так и произошло. Одно из решений: на стандартный по толщине изгиб трубы поставили электромагнит, который задерживал часть пролетающих шариков, создавая тем самым прослойку (утолщение), препятствующую износы самой трубы.
Все эти примеры, в которых закон отрицания отрицания вполне проявляется, свидетельствуют и о том, что отдельное применение этого закона на практике хотя и возможно, но затруднительно, что законы диалектике действуют в комплексе и также комплексно их и надо применять. Это не значит, что рассматриваемый закон (как и другие законы) не нужно изучать по отдельности.
г) Ответьте на вопрос, какой именно момент развития этот закон характеризует?