Чего нет в верлибре 5 букв сканворд

Заметки о практике и философии верлибра, 7 частей

ЗАМЕТКИ О ПРАКТИКЕ И ФИЛОСОФИИ ТАК НАЗЫВАЕМОГО «СВОБОДНОГО СТИХА»

И какой стихотворец не любит славы. Таковые, если и есть, то редки, как, скажем., рифма к слову «любовь». (Не злословь! Вновь свекровь за морковь даст в бровь да в кровь, а потом готовь и ятовь – яму в реке, где зимой отлёживаются белуги и им подобные. Не пугайся, читатель! Это я так, между прочим, в скобках).
А путь к славе не так уж прост. Прежде чем стать любимым героем публики, надо завоевать популярность, а до того – добиться такой известности, чтобы тебя узнавали на улице. Не грех предварительно и попиарить, как следует. Но самым первым шагом твоим на этом славном пути будет твоя решимость – заявить о себе, причём, любым способом; но главное, чтобы люди, услышав тебя, удивились: «Вот те на! А мы даже не подозревали, что на Земле существует эдакая незаурядная личность!»
Такой трюк самовыдвижения отлично удаётся особенно артистам, причастным к шоу-бизнесу: из всех искусств этот вид наиболее близок народу, недаром каждый его представитель, независимо от пола и возраста, вероисповедания и дарований, мечтает, хотя бы раз, хотя бы на минуту, побывать в шкуре прославленного индивида. К шеренге будущих звёзд экрана и подмостков непременно стараются примкнуть и эквилибристы слова, иначе – стихотворцы, в том числе, конечно же, и верлибристы. (Согласно БСЭ, термин «верлибр» введён в 1884 г. французским поэтом и прозаиком Гюставом Каном (1859-1936).

Для истории мировой литературы «свободный стих», как мы его понимаем сегодня, давным-давно не новинка. В этой связи часто вспоминают, к примеру, не только псалмы Давидовы, но и многие другие тексты из Старого и Нового Завета. Вот и мы возьмём, тоже в качестве примера, отрывок из Евангелия от Иоанна (глава 10), разобьём его на строчки и прочитаем с должной интонацией.

А вот отрывок из древнеегипетской «Книги мёртвых», написанной на свитках папируса при ХVIII династии – в 1550-1292 гг. – до Рождества Христова! Эти откровения, обращённые к Осирису, должны были открыть душе умершего «чертог истины», где человек освобождается от своих грехов, чтобы созерцать лики богов.

«…Я не делал вероломно зла никакому человеку.
Я не сделал никого ни робким, ни больным,
ни страдальцем, ни несчастным.
Я не позволял обижать раба, не заставлял голодать.
Как начальник людей, я не заставлял работать сверх сил.
Я не причинял никому слёз, никого не убивал.
Я никогда не приказывал убивать изменнически.
Я не лгал ни одному человеку.
Я не грабил запасы в храмах, не уменьшал яств богам.
Я не похищал ни хлебов, ни повязок у мумий.
Я не прелюбодействовал.
Я не совершал гнусного преступления
с жрецом моего прихода… (И т.д. и т.п.)
Я чист, чист, чист. »

Разве во всех этих «Я» не слышится интонация Уолта Уитмена (1819-1892) – ярого борца за демократию, «родоначальника» американского верлибра, в поэзии которого ощущается влияние риторики священных текстов Востока. Попутно можно вспомнить и о древнеегипетских «верлибрах» ХХ – ХVII вв. до н. э. в переводах Анны Ахматовой; например, «Прославление писцов»:

«Мудрые писцы
Времен преемников самих богов,
Предрекавшие будущее,
Их имена сохранятся навеки.
Они ушли, завершив свое время,
Позабыты все их близкие…»

Пропускаем полсотни строк, и – концовка:

«Они скрыли свое волшебство от людей,
Но их читают в наставлениях.
Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их».

Я привожу все эти закавыченные строки отнюдь не в качестве образцов, тем более для подражания, а лишь для того, чтобы читатель лишний раз мог убедиться, «откуда есть», откуда «пошла» современная верлибристика, как далеко упрятаны Временем её корни.

Народные «поэты», ещё до появления письменности, тем более до изобретения книгопечатания, сочиняли свои песнопения явно «свободными стихами». Правомерно предположить, что, стремясь к «сладкоречию», творцы фольклора старались совершенствовать звучание своих песен путём упорядочивания ритма, а также с помощью постепенно открывающихся (в ходе опыта) различных средств словесного благозвучия, в числе которых было: сначала – равносложие строк, затем – константный ритм и, наконец, столь унижаемая современными верлибристами рифма.

Изучая русский фольклор, филолог, поэт и академик А. Х. Востоков (1781-1864) пришёл к выводу, что русское народное стихосложение не знает употребления стоп и рифм и довольствуется лишь одними ударениями. Правда, в его время появилась и другая точка зрения, которая, в отличие от Востокова, стала защищать метрический принцип строения народного стиха (А. Кубарев, 1838 г.).

2. «Смысла я в тебе ищу – от верлибра к силлабо-тонике»

Перед нами (ниже) типичный ВЕРЛИБР: налицо отсутствие рифмы и ритма… Возможно, читатель, прочитав это стихотворение, сразу почувствует что-то знакомое. А может быть, и нет! И мы до поры до времени ничего не будем ему подсказывать.

Не спится мне, нет огня;
мрак всюду и сон назойлив.
А ход часов монотонный
близ меня звучит, стучит…
Мойры лепетанье бабье,
трепет ночной, полусонный,
мышья беготня жизни…
Зачем тревожишь меня?
Что значишь ты, скучный шёпот?
Роптанье иль укоризна
дня, утраченного мной?
Чего от меня ты хочешь?
Зовёшь ты иль предрекаешь?
Понять я хочу тебя,
смысла в тебе я ищу…

И вот, потрудившись малость, ты создал БЕЛЫЙ СТИХ, написанный 4-стопным хореем (с концевой паузой в ряде строк):

Нет огня, не спится мне;
Всюду темень, сон назойлив.
Ход часов лишь монотонный
Близ меня звучит, стучит.
Бабье лепетанье мойры,
Трепетанье спящей ночи,
Бытия мышиный бег…
Будишь ты меня зачем?
Скучный шёпот, что ты значишь?
Ропот или укоризна
Дня, утраченного мной?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь иль предрекаешь?
Я хочу тебя понять,
Смысла я ищу в тебе…

Э, нет! Это ещё не всё! – решил ты, заметив, что на сей раз твои метрические строчки имеют разные окончания: одни кончаются ударным слогом, другие – безударным. Теперь и рифмы так и просятся в стихотворение! Что если попробовать. И получилось!

Мне не спится, нет огня;
Сон докучный.
Однозвучный
Ход часов лишь, близ меня.
Мойры бабий лепет,
Спящей ночи трепет,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Мне укор иль ропот
Прожитого дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять хочу,
Смысл в тебе ищу…

Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня,
Парки* бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня.
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.

Дополнительно, с примерами русского фольклорного верлибра можно познакомиться в моей статье «По небу полуночи ангел летел…» (См. Сборник трудов 13-й конференции АРСИИ им. Г. Р. Державина).

Спешу заметить: я вовсе не хочу убеждать кого бы то ни было, будто какая-то одна из двух поэтических формаций (верлибр или… неверлибр) по той или иной причине достоин большего уважения. Все ныне практикуемые виды стихосложения в конечном счёте равны перед читателями, для которых любой стих заслуживает признательности, если он отвечает прежде всего эстетическим нормам поэзии, лучше сказать – Высокой Поэзии, проще – если он непредвзято хорош. А в каком конкретно жанре стихотворствовать – это дело сугубо личное, дело автора, точнее – его капризного вдохновения.
Знаю из собственного опыта, поэт, как правило, не выбирает заранее форму своего будущего творения, она возникает как бы сама собой (но наверняка не без воздействия логики содержания); она, подобно Венере, рождённой из пены морской, выходит… из волн нахлынувших образов, которые тут же требуют своего воплощёния в стихах. А потом…
Потом читатель спрашивает: «Почему Вы предпочли форму верлибра, а не сонета, например. Может быть, свободным стихом сочинять легче?»
Поэт отвечает: «Сотворить верлибр или сонет – одинаково легко и трудно. Легко – благодаря вдохновению, трудно – из-за необходимости довести опус до совершенства. Ревнивая муза следит лишь за тем, чтобы ты не изменил Поэзии, не осквернил Её своим невежеством».

Я выдал это «лирическое отступление» в некотором смысле по праву, если учесть, что
на сегодня мной написано более полутора тысячи стихотворений, из коих не менее сотни-другой можно отнести к полнозначным верлибрам, не считая нескольких сотен спорных «коротышек». К общему числу своих «свободных стихов», разбросанных по печатным сборникам и Интернету, я присовокупил переводы в большинстве из англоязычной поэзии, которая, начиная со второй половины девятнадцатого столетия и поныне, в основном, если можно так выразиться, верлибровая.

3. О реальных свободах «свободного стиха»

В литературных (и около) кругах бытует, как мне представляется, ряд расхожих и, тем не менее, явно ошибочных мнений относительно так называемого «свободного стиха» (верлибра). Я не случайно выражаю своё ироничное отношение к этому термину, поскольку этот вид стиха, на мой взгляд, можно назвать «свободным» лишь условно.

Невольно вспоминается известное изречение поэта-модерниста Томаса Элиота (1888-1965) о том, что «автор верлибра свободен во всём, если не считать необходимости создавать хорошие стихи». Иными словами, верлибр может быть свободным от чего угодно, кроме того, чтобы быть Поэзией. А это значит, что автор, пишущий верлибры и позиционирующий себя как Поэт, обязан так или иначе следовать законам поэтики, что подразумевает его зависимость от техники поэтического искусства, в частности, от приёмов и навыков стихосложения, выработанных веками. Уже тот факт, что верлибрист выкладывает свои творения в виде параллельных стихотворных строчек, свидетельствует о его зависимости, о его несвободе от традиционной поэзии, как бы того ни хотели ярые приверженцы так называемого «свободного стиха».
Так от чего же, на самом-то деле, от каких таких «устаревших» поэтических канонов свободен верлибр?

Карен Джангиров прав, когда признаёт: «Чтобы компенсировать хотя бы эти факторы, требуется всё большая и большая степень одарённости». Данное требование вполне объяснимо: дабы достичь должного уровня художественности поэтического текста, нужно как-то и чем-то возмещать этот сознательный, чуть ли не идеологизированный отказ от традиционных изобразительно-выразительных средств. Как тут обойдёшься без «одарённости».

В качестве как бы конкретной компенсации за отказ от рифмы и метра верлибристы обращаются, во-первых, к помощи часто используемой метафоры. Например…

”Ливень солнца!
Одуванчики –
лужицы на траве.
Пчела
сосёт солнце,
как поросёнок,
ногами в золотой пыльце”.

”Бесконечность человека во Вселенной
доказывается, во-первых,
бесконечностью Вселенной,
а во-вторых, идеей самой бесконечности,
существующей только
в сознании человека”.

Владимир Бурич (стихи в оригинале – без знаков препинания):

”Отцветут
опадут
лепестки галстуков
шелуха костюмов
кожура обуви
и останется
голый смысл моей жизни
на первый взгляд никому ненужной
как зелёные
несъедобные семена картофеля”

Вячеслав Куприянов (стихи в оригинале – без знаков препинания, даются в сокращении):

”есть жизнь и на других планетах
и к нам могли бы прилететь пришельцы
просто их к нам не пускают
таможенники и пограничники
работающие в пределах
нашей солнечной системы…

и вовсе не так уж важно
почему они их не впускают
а важно и значительно то
что даже на границе солнечной системы
и там
наши”

В-третьих. Пожалуй, именно верлибристам, принадлежит у нас пальма первенства в тиражировании своих стихов без соблюдения знаков препинания и использования прописных букв. Эта «свобода» даёт возможность не столько скрыть свою безграмотность, сколько продемонстрировать всему читающему миру своё принципиальное отчуждение от традиционных норм письменной, в том числе поэтической речи.

К сожалению, эта показуха превращается в моду, которой следуют особенно те, кто, по своей наивности, а может, и глупости, считают, что этот, по сути, чужеродный приём помогает не только отличить стихи от прозы, но и формально приобщить графоманскую писанину к Поэзии.

«Системная» несвобода верлибра от традиционной поэтики отчётливо проявляется и в том, что талантливые поэты, реализующие своё вдохновение в «свободных стихах», широко пользуются такими, к примеру, средствами-приёмами художественной выразительности, как аллитерация (повторение согласных звуков), ассонанс (повторение гласных звуков, чаще – внутри стиха), анафора (по Квятковскому: «повторение сродных звуков, слов, синтаксических или ритмических построений в начале смежных стихов или строф), эпифора (повторы, в противоположность анафоре, в конце строк или строф), ономатопея (слова, звучание которых имитирует их собственное значение), диссонанс (неточная рифма), кольцо (совпадение начала одной строки с концом другой), метафоры, эпитеты, риторические вопросы, восклицания и т.д. и т.п.

Тотчас и непременно следует подчеркнуть, что все эти средства-приёмы-фигуры, способствующие достижению художественности и чуть ли не из «древнего мира» попавшие в научный оборот, а затем, благодаря филологам-стиховедам, и в наше сознание, поэт использует в своих творениях чаще всего по наитию, неосознанно и, конечно же, всегда в меру своей одарённости.

В силу своих природных склонностей, приобретённых пристрастий стихотворец выбирает то, что ему «по душе»: один всю жизнь пишет преимущественно печальные ямбы, другой – радужные хореи, третий – певучие дактили, четвёртый – сонеты, пятый пародии, шестой… А кто-то – верлибры! Причём, этот кто-то, возможно, никогда не мог даже «ямба от хорея, как ни старался, отличить».

В его, вышеупомянутой нами, статье развивается интригующая идея о так называемом «конвенциональном стихе», под которым разумеется традиционный, классический стих. Почему «конвенциональный»? Вот что по этому поводу пишет Бурич: «Поэт, берущий на себя обязанность рифмовать, или метризовать, или рифмовать и метризовать одновременно, через формальную поэтику, как бы заключает конвенцию между собой и литературой. Поэтому такой вид стиха можно назвать конвенциональным стихом (от лат. conventio — договор, условие, соглашение). Термин «конвенциональный стих» имеет, на мой взгляд, то преимущество перед термином «традиционный стих», что и у конвенционального стиха, и у свободного стиха имеются свои многовековые традиции и своя классика».

Не вдаваясь в правомерность этого «конвенционального» термина, хочу лишь обратить внимание читателя, что о «конвенциональности» традиционного стиха Бурич, видимо, заговорил под влиянием конвенционализма – философской концепции, согласно которой научные понятия и теории не отражают объективной действительности, а являются результатом соглашения учёных, условными, произвольно установленными правилами.
Исходя из этой концепции, можно утверждать, что и литература, да и вообще всё искусство, как и наука, не являясь истинным отражением объективной реальности, пользуется лишь условными понятиями и терминами, основанными на конвенции, как между искусствоведами, так и между ними и людьми, в той или иной мере причастными к искусству, литературе, к поэзии. Отсюда – прямой шаг к идее о «конвенциональном стихе».

О том, в какой степени и сам верлибр лишён «формальной заданности», то есть «свободен», мы уже коротко говорили выше. Добавим только, что панегирик верлибру стали сочинять уже в конце 19-го начале 20-го века так называемые модернисты-авангардисты, стремившиеся во что бы то ни стало… удивить мир!

4. «Бейте, бейте, барабаны!»

Так чем же всё-таки объяснить триумфальное шествие верлибра по просторам читающего Запада (в широком смысле слова)?
Приведём две цитаты (перевод К. Чуковского) из книги Уолта Уитмена «Листья травы», прославившей поэта и давшей ему право считаться реформатором американской поэзии (стихи этого сборника датируются 1855-1891 гг.).

«Ура позитивным наукам! да здравствуют точные опыты!
Этот — математик, тот — геолог, тот работает скальпелем.
Джентльмены! вам первый поклон и почет!»
(«Песня о себе»)

«Так прочь эти старые песни!
Эти романы и драмы о чужеземных дворах.
Эти любовные стансы, облитые патокой рифм, эти интриги и амуры бездельников.
Годные лишь для банкетов, где шаркают под музыку танцоры всю ночь напролет…»
(«Песня о выставке»)

Что же вызвало появление такой экспансивной интонации в стихах поэта, бывшего в течение многих лет неотступным поклонником творчества Ральфа Эмерсона (1803- 1882) и его философско-романтических взглядов (трансцендентализм) о связи «сверхдуши» и природы, выступающей, по сути, как единственное, божественное убежище для духовного самосовершенствования личности на пути обретения «веры к себе».

К середине 19-го века, за прошедшие более чем два столетия интенсивной колонизации, американская Новая Англия, во многом благодаря трудовой морали колонистов-пуритан, явила пример экономического прогресса: к началу Гражданской войны 1861-65 гг. США уже занимали 4-е место в мире по объёму промышленного производства.
Северо-восточный регион страны «Новая Англия» сыграл первостепенную роль в борьбе против рабовладельческого Юга, в становлении социально-демократических институтов, в развитии науки и культуры; здесь формировались многие знаковые движения в литературе, философии, образовании. А менталитет набирающей силу буржуазии с её верой в свою будущую незыблемость, побуждая к экспансии и воинствующему патриотизму, готовому перерасти чуть ли не в «космизм», зачастую порождал в умах творческих личностей нигилистические и бунтарские настроения, присущие авангардизму (в нынешнем понимании значения этого термина). Вот некоторые строчки из «верлибров» Уитмена, из его «Песни Большой Дороги» в переводах К. Чуковского:

«Allons! (Идём! – В.Р.) Кто бы ты ни был, выходи, и пойдём вдвоём!
…с нами сила, свобода, земля и стихии.
С нами здоровье, задор, любопытство, гордость, восторг;
Allons! Освободимся от всех доктрин!»

«Allons! Сквозь восстанья и войны.
Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю пламенный бунт.
Тот, кто идёт со мной, будь вооружён до зубов».

«Пусть бумага останется на столе неисписанная
и на полке нераскрытая книга!
Пусть останется школа пустой! Не слушай призывов учителя.
Камерадо, я даю тебе руку!»

А вот черновой перевод из Уитмена, сделанный Иваном Сергеевичем Тургеневым (1818-1883); он одним из первых в России обратил внимание на творчество своего почти ровесника (разница в один год):

Как говорится, комментарии излишни!
Сегодня, читая эти призывные строчки, перед глазами встают телевизионные картинки киевского майдана, где совсем недавно потрясали воздух исступлённые удары палок, железных прутьев по рифлёной жести и бочкам.

Совсем иначе, всё ещё в духе романтизма ощущали мир такие современники Уитмена, как Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892) и Яков Петрович Полонский (1819-1898). Вспоминая о них на этой странице, хотелось бы подчеркнуть, что эти русские поэты опробовали свои силы в сочинительстве верлибров уже десятью-пятнадцатью годами ранее появления на свет «Листьев травы»!

»Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!
Опять и опять я люблю тебя,
Тихая, теплая,
Серебром окаймленная!
Робко, свечу потушив, подхожу я к окну…
Меня не видать, зато сам я все вижу…
Дождусь, непременно дождусь:
Калитка вздрогнет, растворяясь,
Цветы, закачавшись, сильнее запахнут, и долго,
Долго при месяце будет мелькать покрывало».

»Спишь ли ты, брат мой?
Уж ночь остыла;
В холодный
Серебряный блеск
Потонули вершины
Громадных
Синеющих гор.

И тихо, и ясно,
И слышно, как с гулом
Катится в бездну
Оторванный камень.
И видно, как ходит
Под облаками
На отдаленном
Голом утесе
Дикий козленок.

Спишь ли ты, брат мой?
Гуще и гуще
Становится цвет полуночного неба,
Ярче и ярче
Горят планеты.
Грозно
Сверкает во мраке
Меч Ориона.

Встань, брат!
Из замка
Невидимой лютни
Воздушное пенье
Принес и унес свежий ветер.
Встань, брат!
Ответный,
Пронзительно-резкий
Звук медного рога
Трижды в горах раздавался,
И трижды
Орлы просыпались на гнездах».

«Белогвардейца
найдёте – и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
Пулям по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старьё расстреливай!
…Выстроили пушки по опушке,
Глухи к белогвардейской ласке.
А почему
не атакован Пушкин. »
(Из стихотворения «Радоваться рано», 1918 г.)

Это эпатажное обращение к «Читающим наше Новое Первое Неожиданное» было подписано Д. Бурлюком, А. Кручёных, В. Маяковским и В. Хлебниковым, о котором в 1922 году, в некрологе, посвящённом великому будетлянину, Маяковский писал: «Всего из сотни читавших — пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа») знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами».

Приведу только два стихотворения Председателя Земного Шара (из многих-многих других, запавших мне в душу, не отягощённых излишним количеством экстравагантных метафор, инверсий и вычурных неологизмов).

1.
»Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир –
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного».

2.
»Я не знаю, Земля кружится или нет,
Это зависит, уложится ли в строчку слово.
Я не знаю, были ли моими бабушкой и дедом
Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце
И жилу моей руки соединяла общая дрожь.
Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,
Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.
И я хочу верить, что есть что-то, что останется,
Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.
Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,
Солнце, небо, жемчужную пыль».

5. «Кульбиты» западной культуры

Есть ещё один, возможно, решающий фактор, который, по моему мнению, способствовал становлению и обоснованию философии «свободного стиха». Чтобы прояснить эту тему, вернёмся снова в Америку Уитмена, где как бы в продолжение тогдашнего нигилизма, поставившего под сомнение все доктрины и пытавшегося найти новые критерии истины, появился на свет сугубо американский феномен – прагматизм с его практическим подходом к решению всех вопросов и вызовов времени.
Это умонастроение стало проникать во все сферы быта и культурно-общественной жизни Северной Америки, породив, в частности, и философское учение под тем же названием. Его родоначальником был Чарльз Пирс (1839-1914), философ, математик, естествоиспытатель, основатель семиотики – учения о различных свойствах знаковых систем (в числе которых – естественный и разговорный язык).

Вот где, во всей красе, проявился американский ПРАГМАТИЗМ (вспомним слова Уильяма Джемса), «УПРОЩАЮЩИЙ, ЭКОНОМИЗИРУЮЩИЙ» работу… в данном случае – стихотворца, усвоившего писаревскую тираду: «укладывание мысли в размеренные и рифмованные строчки стало казаться всем здравомыслящим людям ребяческою забавою и напрасною тратою времени»! (Похоже, что на этот путь, «упрощающий» всё на свете, даже саму, постепенно обесценивающуюся жизнь, уже давно ступила западная цивилизация, плоды которой пожинает наш толерантный, практичный, потребительский век, подчинивший, в частности, мораль и искусство – примитивной жажде удовольствий и наживы).

Пушкин явно чувствовал приближающееся нашествие этих прагматиков, разрушающих Красоту и Гармонию, которую дарит людям Искусство. В стихотворении «Поэт и толпа» (1829 г.) он пишет:

»Молчи, бессмысленный народ,
Подёнщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё – на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский,
Ты пользы, пользы в нём не зришь.
Но мрамор сей ведь бог. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нём себе варишь».

Наверно, Россия бесповоротно шла бы по американскому (сиречь западному) прагматическому пути развития, как материальной, так и духовной, культуры с её «кульбитами», если бы не особые перипетии русской истории; если бы на Руси Православной патриархальный быт и нравы не оказались более устойчивыми, чем на Западе; если бы не жили и творили на этой земле люди, для которых русские традиции были всегда священными.

Душа русского народа, широкая и добрая, как просторы её плодоносной земли, до сих пор сопротивляется корыстной экспансии чужеземной псевдо-культуры, вопреки действиям продажных временщиков и их подручных, мечтающих об образе жизни денежных мешков. Хочется верить, что духовная крепость русских людей, охваченных глубокой, пусть даже безотчётной, верой в благость Православия, выстоит перед любым натиском так называемой прагматической «толерантности», которую придумал дьявол, чтоб, пиететом прикрывшись, мы шаг за шагом срастались с грехами.

В свою очередь советское идеологическое руководство, особенно после создания единого Союза писателей СССР (1934 г.), стало тупо усматривать во всех жанрах авангарда влияние «тлетворного Запада». Под запрет и репрессии стало попадАть всё, что не вписывалось в рамки «социалистического реализма», в том числе… и вызывавшие подозрение, подобно гипотетическим диверсантам, засланным из-за рубежа, приснопамятные «свободные стихи».

Из числа выдающихся русских поэтов первой кровавой жертвой дьявольской практики большевиков по планомерному уничтожению людей был Николай Степанович Гумилёв (1886-1921).

«Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда».

Сколько бы ещё замечательных строк вылилось из-под пера Поэта, если бы не убийственное беззаконие, первоначально инспирированное «вождём мирового пролетариата» В. И. Лениным со товарищи!

И далее, после массовых расстрелов бывших белогвардейцев и классовых врагов, после продразвёрсток, ограбления и разрушения православных храмов, после сталинской индустриализации с использованием труда узников ГУЛАГа, после коллективизации с истреблением самой трудолюбивой части крестьянства, а также в ходе проведения различных т. н. «чисток», убийцы, одержимые прагматической идеей «революционной целесообразности», всё более и более входили во вкус. Люди уничтожались под разными предлогами, по разнарядке, в расстрельный расчёт принимались не только политические взгляды, «дворянское» происхождение или бывшая принадлежность к эксплуататорским видам деятельности, но и вероисповедание, национальность и даже… низкопробные доносы завистников или просто психов.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Поэзия 30-х гг., можно сказать, утратила былой дух свободомыслия и правдолюбия, забыла о своей традиционно-исторической роли глашатая сокровенных дум и чаяний народных. Лишь после смерти Иосифа Сталина, «вождя всех времён и народов», и развенчания культа его личности, в период т.н. хрущёвской оттепели появились в обществе некоторые признаки демократических свобод, в том числе свободы творчества; обозначились первые попытки возродить и «свободный стих» и даже заумь, от формы которых отреклись уже к началу 30-х гг. даже некогда бушевавшие футуристы. Сохранилось ироническое четверостишие, полное недвусмысленных надежд:

Поэты-иностранцы
пишут любым калибром…
Скоро и нам инстанции
припишут писать верлибром.

Но оттепель длилась не долго (середина 1950-х – середина 1960-х гг.). Уже в декабре 1956-го в директивном Письме ЦК КПСС «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», в частности, объявлялось (нижеследующий текст воспринимается сегодня не иначе, как параноидальный бред):

«За последнее время среди отдельных работников литературы и искусства, сползающих с партийных позиций, политически незрелых и настроенных обывательски, появились попытки подвергнуть сомнению правильность линии партии в развитии советской литературы и искусства, отойти от принципов социалистического реализма на позиции безыдейного искусства, выдвигаются требования „освободить“ литературу и искусство от партийного руководства, обеспечить „свободу творчества“, понимаемую в буржуазно-анархистском, индивидуалистическом духе». В письме содержалось указание органам госбезопасности, «зорко стоять на страже интересов нашего социалистического государства, быть бдительным к проискам враждебных элементов и, в соответствии с законами Советской власти, своевременно пресекать преступные действия».

Вот как в общих чертах представлялась мне картина прошедших (после моего появления на свет божий) трёх десятилетий.

Чем славен был год жизни третий мой?
Давно он в мире притча во языцех:
Весь кровью истекал тридцать седьмой,
Чеканя страх на раболепных лицах.
Торжествовал преступно-модный штамп:
«Ура» в пылу всеобщего обмана.
В тридцать восьмом смолк Осип Мандельштам,
Загубленный в концлагере тирана.

За правдами ты шла в народ пешком;
Теперь тебя, причёсанную гладко
Стены кремлёвской гребешком,
Закармливают ложью сладкой;
Как куклу, выставляют на показ
В витринах политического ГУМА.
Ужели это ты, народа глас?!
Как тяжко о твоём паденье думать!»

6. Поэзия и мнемоника

В застойные годы правления Л.И. Брежнева и его преемников вплоть до начала горбачёвской «перестройки» духовная жизнь народа всё ещё оставалась, явно или косвенно, под идеологическим прессом КПСС.

Я упоминаю эти драматические вехи на путях развития нашего общества вынужденно, ибо без этих, хотя бы кратких экскурсов в историю невозможно понять, или каким-то образом ощутить, трагизм любого из «неприкаянных» русских мечтателей, посвятивших свою жизнь бескорыстному служению Поэзии (в первородном смысле этого слова), то есть – Творчеству.

Было бы вопиющей несправедливостью не сказать о том, что даже в удушающей живое слово атмосфере русская Поэзия (как и проза, как и другие виды Искусства), подобно лучам солнца в ненастную погоду, правдами и неправдами, пробивалась к людям сквозь тёмные тучи злой воли партийно-советских надсмотрщиков. (Но это другая, особая тема, заслуживающая широкого и глубокого освещения наряду с разговором о достижениях и издержках диссидентского литературного движения).

Весной 1980-го мне удалось-таки напечататься в мартовском номере «Иностранной литературы», причём, случайно: мой друг, уже тогда известный переводчик, временно возглавивший отдел поэзии, дал мне перевести два стихотворения «прогрессивного поэта» (было в ходу такое словосочетание) с острова Маврикий – Ананда Муллу. Я приведу их в качестве примера, какие верлибры в те времена можно было беспрепятственно рекомендовать для чтения советскому человеку.

1. ЧЕЛОВЕК
(Этот и последующий стих в оригинале – тоже без знаков препинания)

»Атом
странствующий
по вселенной
Душа
плывущая по водам
Порыв сомнений
брошенный
через
безмерность
мысли
Исчерпанный
конфликт
Напряжение
зрения
Новая энергия
освобождённая
из глубин
чтобы проникнуть
в звёздные пределы
и выше
Новый человек
преодолевающий
сомнения
ищущий
Правду
скрытую
в гипотезах
видит
Большой бизнес
пытающийся
вытеснить
традиции
отцов»

2. ИСПОЛНЕНИЕ МЕЧТЫ

»Что значит счастье
я понял
в стране Ленина
Судьба меня благословила
узнать что люди
там боготворят
мир справедливость
правду и прогресс
Я мог почувствовать
раскрепощённость духа
людей науки и искусства
серпа и молота
людей которые в единой воле
по зову сердца
служат человечеству
Да будет счастье
и с моим народом
О пусть оно придёт однажды
к человечеству»

Нет! Лучше – писАть своё! Пусть – «в стол»! До лучших времён…

Резюмируя рассуждения профессора Дартмутского университета (США) М. Гронаса, редактор Александр Скидан ставит точку над i: «Регулярный метр и рифма суть мнемонические средства; и если на Западе мнемоническая функция поэзии и образования сходит в XX веке на нет… то в России она искусственно поддерживалась по идеологическим причинам».
О причинах такой прагматической, идеологизированной точки зрения остаётся только догадываться.

Интересно, кто выбрал. На этот вопрос у доктора филологических наук Ю.Б. Орлицкого есть вполне исчерпывающий ответ: «По моим подсчетам, две трети современной поэзии – свободный стих и его формы, а силлабо-тоникой пишут в основном престарелые члены провинциальных союзов писателей. Но нужно же смотреть немного дальше собственного носа!»

О том, что такое стихи, не знает и коллега Орлицкого по перу и наукам – поэт-авангардист, доктор философских наук, литературный критик и проч. – К.А. Кедров.
Константин Александрович, он же лауреат южно-корейской премии Манхе, он же президент Российского отделения «Пен-клуба», в недавнем интервью московской малотиражной газете «За калужской заставой» (номер 26\26 август 2013 г.) так и заявил: «Никто не знает, какой должна быть поэзия».

Так и хочется посоветовать сиим учёным мужам и иже с ними: «Ну спросите хотя бы у Александра Сергеевича Пушкина! Авось, он подскажет…»

Есть у авангардного поэта-философа и другие оригинальные сентенции, вдохновляющие на приобретение знаний, в том числе литературных. Например: «Есенин гениально всё сказал про стога, цветы и исчерпал себя. Дальше необходим культурный запас, образование. У Маяковского в известной мере наступил кризис жанра потому, что ему практически всё заменила коммунистическая утопия. А потом он захлебнулся»…

Конечно, нет сомнений, что лично К.А. Кедров знает много. Однако, в конце-концов, не важно, чтО в пылу полемики может поэт сказать невзначай или даже наговорить сгоряча; важно – чтО, какую продукцию, какие слова в порыве вдохновения он выдаст на-горА в виде стихотворных строк.

7. Формула Любви и современный формат

Кстати, а не заглянуть ли нам хотя бы мельком в «метаметафорические» откровения Константина Кедрова? Поищем… Хотелось бы что-нибудь свеженькое, не длинное и, конечно, верлибровое… Вот – почитаем, принимая с должным пиететом орфографию и пунктуацию теоретика «метаметафоры».

Квадратный корень из нуля

Душа это я на Линии мировых событий
13 миллиардов световых лет/ на срок моей жизни = срок моей жизни/ на 13 миллиардов световых лет

Физики и космолони! Я прав. Или требуется усложнения? Поправки принимаются с благодарностью. Теорему Пуанкаре-Перельмана не предлагать-уже доказана и принята во внимание

Судьба это лимис-
Линия мировых событий
Минковского и Эйнштейна
Как циркач по канату
Я иду по линии мировых событий
Без страховки и без батута
Скакоша играя веселыми ногами

Вечность это не выдумка
Это проствремя Минковского и Эйнштейна

3. 140 лет Мейерхольду

Шостакович сидел со мною рядом в четвертом ряду
Я сидел рядом с ним
Это было в каком-то году
И Кручёных был рядом
Он что-то ему говорил
Шостакович чесался и нервно без дыма курил
Тюбетейка Кручёных сбивалась немножечко вбок
Шостакович был нервен, трагичен и очень глубок
Шостакович шептал:
— Очень рад. Очень рад. Очень рад
А на сцене творился из нот крученыховский ад
Шостакович спросил:
— Это вы вышли к себе через-навстречу-от?
Я ответил:
— Конечно
Он довольно промолвил:
— Ну вот.
Я сказал: Мейерхольд!!-
Шостакович сказал:Мейерхольд!!-
Две литавры в оркестре ударили в зал: Мейерхольд!-
И туба забубнила: Да-да Мейерхольд-Мейерхольд!-
И фагот прорыдал: Мейерхольд,Мейерхольд, Мейерхольд!
И орган простонал: Мейерхольд
Или я прошептал: Мейерхольд!
Шостакович склонил свою голову чуточку вбок
А со сцены катился к нам из музыки нервный клубок
Эта встреча я знаю продолжается где-нибудь там
Где звучит и сегодня вселенский межзвездный-там-там
Где они с Мейерхольдом творят
Несгораемый театр
Театр творят
театр творят
театр творят
Им врата отворят
Сто дверей распахнет
Мейерхольд
и шепнет:
— Ну и ну!
И вся музыка мира сольется в одну тишину
Мейерхольд-Шостакович
А там над оркестром витал
Мейерхольд-Шостакович— солнцелунных тарелок литавр

Вновь как бы неожиданно коснувшись столь принципиальной для верлибристов «проблемы» рифмовки, мне вспомнились стихи выдающегося поэта – Леонида Николаевича Мартынова (1905-1980). Он причислял себя к «футуристам невольным», живущим в то историческое время, когда «каркасом» для сердец становились… «звёзды остроугольные». Перефразируя это сравнение, я сказал бы с полной убеждённостью, что «каркасом» мартыновских стихов стал верлибр, черты которого обнаруживаются, если не во всех, то в подавляющем большинстве его поэтических строф. Но одновременно с этим родством и ни в коей мере его не стесняясь, Мартынов никогда не расставался с рифмой. Вот его нежно-ироническое стихотворение, оно так и называется – «Мир рифм»:

Рифм изобилие
Осточертело мне.
Ну, хорошо, я сделаю усилие
И напишу я белые стихи!

И кажется, что я блуждаю вне
Мне опостылевшего мира рифм,
Но и на белоснежной целине
Рифм костяки мерцают при луне:

«О, сделай милость, смело воскресив
Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах
Огонь погонь во сне и по весне,
Чтоб вновь сердца пылали без конца!»

Примерно так же ведут себя некоторые нынешние теоретики верлибра, пытающиеся представить форму «свободного стиха» в качестве «философского камня» поэзии, то есть средства, с помощью которого можно превратить традиционное стихосложение, отнесённое «авангардом» к разряду потускневших от времени «металлов», в живой, золотой фонд обновлённого стихотворчества.

Эти благие намерения, увы, тщетны, ибо в какой бы наряд стихотворец ни рядил содержание своего опуса, его «новомодные» строфы не станут «золотом» и останутся на уровне обычных, поржавевших «металлов», если они не соответствуют высоким требованиям традиционной поэтики, то есть если они, эти претенциозно явленные верлибры, просто-напросто созданы обычной бездарностью.

Завершая свои затянувшиеся рассуждения о «философии» верлибра и дабы отвлечь тебя, Читатель, от возможно негативных мыслей, поднять твоё настроение, я искренне рекомендую обратиться ещё к двум стихотворениям Леонида Мартынова; я ношу их в своём сердце со студенческих лет (о, это незабвенное время молодости!).

И в Коломенском осень…
Подобны бесплодным колосьям
Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо.
Мы на них поглядим, ни о чём объясненья не спросим.
Экспонат невредим, уцелеть удалось им.
Это так одиноко, и так это всё далеко.
Этих злаков не косим.

Упасло тебя небо,
И пильщик к тебе не суров,
Золочёное древо
В руках неживых мастеров,
Где на сучьях качаются, немо и жалобно плача,
Женогрудые птицы из рухнувших в бездну миров…
Вот ещё отстрелявшая пушка,
Вот маленький домик Петров,
Походящий на чью-то не очень роскошную дачу…
Ну, и что же ещё?
Лик святого суров:
Тень Рублёва
И Врубель в придачу.
Ибо
Врубелем сделан вот этот камин.
Это – частный заказ. Для врача…
Что касается дат и имён – вы узнаете их у всезнаек,
А сюжет – богатырь. Величайшая мощь силача.

…Нет врача.
И сейчас между тусклых керамик и всяких музейных мозаик
Пасть камина пылает без дров, словно кровь и огонь горяча.
…Нет врача. Нет больного. Осталась лишь правда живая.
Разве этот камин обязательно надо топить?
О, рванись, дребезжа, запотелое тело трамвая!
Много див ты хранишь, подмосковная даль снеговая.
На черту горизонта, конечно, нельзя наступить!

Ты жива,
Ты жива!
Не сожгли тебя пламя и лава,
Не засыпало пеплом, а только задело едва.
Ты жива,
Как трава,
Увядать не имевшая права.
Будешь ты и в снегах
Зелена, и поздней Покрова.

И ещё над могилой моей
Ты взойдёшь, как посмертная слава.
И не будет меня –
Ты останешься вечно жива.
Говори не слова,
А в ответ лишь кивай величаво –
Улыбнись и кивни,
Чтоб замолкла пустая молва.

Ты жива,
Ты права,
Ты отрада моя и отрава.
Каждый час на земле –
Это час твоего торжества!

Источник