Хумляльт что это такое

Алексей
Иванов

ГДЕ ЖИВЕТ ХУМЛЯЛЬТ?

ГДЕ ЖИВЕТ ХУМЛЯЛЬТ?

Хумляльт – слово дикое, мною раньше не слыханное. Но запомнил я его навсегда. Как и много других, столь же чужих слов: пам, чамья, иттарма, хонтуи, тамга… Да и всякий их запомнит, прочитав (нет – проглотив и сейчас же нетерпеливо перечитав) великолепный роман Алексея Иванова «Чердынь – княгиня гор». Но для себя я называю книгу иначе. И, кажется, не только я. «Прочитал «Парму»?» – «Прочитал я «Парму». Прекрасно». Эти реплики я уже слышал.

У читателя нет другого выхода, как запомнить эти слова. Они в романе не объясняются – или не объясняются долго, только неравномерно заполняют текст. И есть предметы, которые так называются, но они долго не описываются. Или есть описание предмета, но нет имени его. Страниц через 150 незнакомое слово объясняется, но не ради читателя. Это акт постижения пришлым героем, чего-то не знающим. Оказывается, что и этот предмет (описание), и слово (свободное, естественное употребление его) уже давно существовали в тексте параллельно. Их надо еще сопоставить, отнести имя к предмету. Читатель бродит среди слов и вещей, связывая и воображая их, иногда ошибочно, почти фантастически.

То же – с мифологическими именами. Они упоминаются, герои отсылают друг друга к хорошо известным сюжетам. Редко они рассказываются – и тоже не читателю, а герою. Повествование ведется с точки зрения местного жителя, которому все хорошо известно: эти имена и вещи, их значение и использование.

Время действия – XV век, место – Пермские княжества (их два). А читатель сюда помещен и постепенно обвыкается, усваивает реалии (известен такой способ изучения чужого языка). Иногда охватывает страх неминуемого искажения: так ли произношу? Верно ли ставлю ударения? Наверняка – неверно. Читатель немного напуган. Но повторять (бормотать) эти имена все равно хочется. Книга интерактивна, как всякий эпос. Эпос – неопубликованный еще, как ему и положено. Есть особое наслаждение критика: писать «по рукописи». Я даже думаю, а не потеряю ли интерес к книге (тут что-то от ревности), когда она станет бестселлером? А в том, что она им станет, я почти уверен. Если же нет, то усомнюсь не в собственной способности суждения, а в читателях. За последние 20 лет я встречал, может, пару книг такого уровня. Да и в русской литературе подобных немного.

Под именем «Пармы» роман и войдет в литературу (уже вошел). Парма – дремучая, вековая, иногда мертвая, дышит, гудит, берет и возвращает жен, прячет демонов, в ней пляшут на снегу обнаженные колдуньи – это бескрайние леса… И насколько же слово «лес» хилое, неподходящее. Ну мало ли в русской литературе описывали лес? Могучая, страшная и прекрасная парма подавляет и растворяет героев, авторское название книги, читателя, самого автора: «Книга о Парме» или «Книга Пармы», подобие средневекового эпоса. Мне кажется, она была всегда. Как парма. Тут едва ли не драма автора. Не знаю, что и как будет теперь писать Алексей Иванов, чья обобщенная фамилия кстати. Будь она другой, надо было бы взять такой псевдоним.

Об Алексее Иванове я почти ничего не знаю. Живет в Перми, говорят – учитель истории. Лет около 30. (И опять же возможны искажения, может, все это и не так. Автор – миф.) Мастерство всегда чудо, необъяснимо. Это я знаю. И все равно каждый раз тупо спрашиваешь себя: откуда взялось? Как возможно такое? Давняя мечта пишущих интеллектуалов: победить поп-жанр. Производство детективов (возможно жанровые варианты) мыслится как «проект» и акт жизнетворчества. Если имеется в виду создание упоительного чтения, способного удовлетворить разные вкусы: от любителя приключений до взыскательного эстета – то Алексею Иванову это удалось. Редкий случай.

В его книге есть все: волшебство и разная нечисть, губительная любовная страсть и много сражений, очень разных и разнообразно описанных. Подвиги и предательства. Осады городов. Невероятные походы и экспедиции по неведомым (иногда для героев, всегда – для читателя) местам. Казни и жертвоприношения. Был построен храм (тема искусства и творчества). Невиданная буря. Злодейский поджог. Ушкуйники (разбойники) и скудельники (грабители захоронений). Монахи и военачальники (все разные характеры и судьбы). Осадные нарты и боевые лоси (а я даже не знаю, правда ли тогда были такие).

И есть своя философия, несложная, очень понятная, но необыкновенно последовательно, на клеточном уровне произведения воплощенная. И в этой простой и ясной философии есть поворот, не столь простой и совсем не тривиальный. Не знаю, для чего писал Алексей Иванов (для меня его имя как «Саша Соколов»), может, для воплощения любимой философии. Я знаю, для чего я читал. А иначе не возникло б разговора о произведении, какие бы интересные события не составляли его и будь философия его в 20 раз оригинальнее. Я читал ради описаний: вещей, лиц (портреты), действий коллективных и индивидуальных, всех этих бесконечных передвижений войск и шаек и ради описаний мест…

Немного произведений, где описания захватывали бы сами по себе. Не прощались бы как необходимость, не играли бы служебную роль, а сами бы ожидались с нетерпением, напряженностью затмевая действие. Деревья, камни и воды образуют особый мир, почти другую планету… Горы, озера, болота и реки. Реки пустынные и покрытые кораблями. Капища, городища, жилые и заброшенные, монастыри и церкви, крепости, селения и стойбища…

Таким и должен быть исторический роман: прошлое, представленное не с современной профанизирующей точки зрения «реального» (и всегда ошибочного, изменчивого) знания, а с точки зрения людей тех времен и тех мест. От этого происходит обязательное жанровое смешение: исторический роман естественно переходит в фэнтези (и обратно). Ведь фэнтези не абсолютное жанровое определение, а терминологическое выражение взгляда из другого мира.

В «Книге о Парме» «взглядов» по крайней мере три. Между ними переходы, смеси, колебания. Взгляд господствующий: местных «нерусских» жителей (язычников). Для них демоны реально населяют округу. А московский мужик Нифонт нырял за сокровищами в священное озеро и никаких демонов не видал. Это противоположный взгляд русского пришлого. А вот третий взгляд – русского местного: полувера. «Полу-» относится к могуществу демонов и подчинению им. О их существовании свидетельствует собственный опыт: я «и от Комполена убегал, который по веткам прыгает, и с Таньварпеквой дрался, – гляди, ножом ей персты отмахнул…» И тут же в доказательство предъявляется нитка с двумя высохшими черными человеческими пальцами; на каждом желтый загнутый птичий коготь. Для зырянина или вогула борьба с демоном была бы невозможна.

Это «взгляд» буквально – один видит, другой – нет. Как и всякому взгляду, ему предшествует знание. На князя Василия напал Комполен, безносый великан с печальными глазами, и принес его на стоянку. Напал или нет? Но рассказывает об этом князь Зырян. Но князь Василий, правда, поседел, состарился, и привезли его брату Михаилу «в коме». Взгляд распространяется, и присутствующий рядом с его носителем начинает видеть. Как поп Иона – нитку с пальцами.

Пьяный московский дьяк вываливается из саней в зимнем лесу. Ползет и видит на поляне костры, сказителя с дудкой (а сказитель-то прежде всего местный взгляд и воспроизводит), медведя на задних лапах и пляшущую перед ним на снегу нагую девушку-чертовку. Или пригрезилось? Вот между этими двумя решениями постоянно движется-колеблется читатель. Сплетения ветвей в лесу наверху – для одних, жилища демонов – для других. Лестницы спускаются с крон, чтобы демоны могли сходить. Сходят?

«Местный» странник и храмостроитель Калина не сомневается: видел. С такой же голой колдуньи в зимнем лесу он делает храм. Это надо представить: православный храм – портрет языческой колдуньи, с грудями-закомарами, с плечами-маковками… «Чертову бабу ты изваял, а не храм!» – кричит монах.

Роман Алексея Иванова хочется пересказывать. Буря, ветер, молнии. Одна сорвала крест с храма-бабы. Калина – к алтарю, с запасным крестом за спиной и топором на груди, лезет на маковку, оттуда бросается на купол (изнутри ходу нет), от крови потемнел скат, рядом крест качает лапами, ставит крест и привязывает себя к нему до конца бури. Все это описывается долго, подробно, за этим следишь.

Поп Иона велит выкопать ров и снести туда идолов. Деталь: язычники приносят только идолов «плохих», вредящих богов, а хороших припрятали. Поп идет вдоль рва и сечет идолов. А меж них – идол Христа. Поп с особым остервенением сечет Христа, отбивает ему нос, руку…

Осада Чердыни, столицы княжества. Вогулы предпочитают долгую осаду, слишком кровопролитен был первый приступ. А у защитников кончаются припасы. И опять деталь. Осажденные закалывают первого коня, вогулы видят с возвышения. Кони – главная ценность. Вогулы идут на приступ.

Я не знаю историю Пермских земель. Может, фэнтези в «Книге о Парме» больше, чем я могу угадать. И был ли князь Михаил, русский аналог Юлиана Отступника? В таких вопросах и ответах книга не нуждается. Этот мир уже существует – в ней. И будь историческая основа произведения фундаментальна, такого пермского княжества все равно не существовало никогда. Как толстовской России 12 года. О зачарованном Михаиле, о хумляльте (что-то вроде пермского Фауста) и о не вполне обычной философии судьбы я напишу, когда книга выйдет в свет.

Олег Дарк

Интернет-журнал «Круг чтения»

Источник

Сердце Пармы

«Се́рдце Па́рмы» (2003) — исторический роман Алексея Иванова о покорении Великой Перми Москвой в XV веке. Выросший из краеведческих увлечений автора, он принёс начинающему писателю широкую известность. Выдержал несколько переизданий.

Содержание

Сюжет

Роман разделён на четыре части, в которых события датируются годами «от сотворения мира».

Часть 1. 6963 год

В первой части появляются основные персонажи романа. Вогульский князь Асыка готовится изгнать всех русских из Перми. Асыка — хумляльт, колдун, который не может умереть, пока не достигнет своей цели. Знаток пермской земли и храмодел Васька Калина помогает ватаге ушкуйников, нанятой епископом Питиримом, похитить Золотую Бабу — таинственного идола пермяков и вогулов.

Князь Ермолай правит Пермью из Усть-Выма. Его жена давно умерла, у него осталось два сына — Михаил и Василий. Часть заканчивается набегом Асыки на Усть-Вым. Во время набега погибают епископ Питирим и князь Ермолай. Сотник Полюд спасает Михаила и пермскую девочку Тичерть.

Часть 2. 6969-6977 годы

Михаил уезжает в Великую Пермь, в Чердынь и показывает себя как мудрый правитель, сумев договориться с князьями многочисленных пермских городков о выплате ясака и с татарскими князьями о союзе. При нём остаётся верный сотник Полюд, появляются новые соратники — пермяк Бурмот, татарин Исур. В татарском городке Афкуле Михаил встречает считавшегося погибшим Ваську Калину, который станет верным другом Михаила на долгие годы. Выросшая Тичерть становится женой Михаила. Калина предупреждает его, что Тичерть — ламия, ведьма. У князя рождается сын — Матвей.

Из Перми Старой, где правит брат Михаила Василий, приезжает новый епископ Иона, который решает покрестить пермяков. Неожиданно пропадает Полюд: он успел зажечь сигнальный огонь, предупреждающий о нападении вогулов и погиб. Василий с войском направляется на Югру, вместе с ним идут ушкуйник Васька Скряба и Зырян (так его называет Василий, который не может выговорить его настоящее имя). Во время похода Василий погибает, пойдя в тайгу на поиски Золотой Бабы. Зырян возвращается в Чердынь и остаётся там служить. Михаил собирает поход на Югру. Войско успешно захватывает город Асыки — Пелым, а самого Асыку берёт в плен. Михаил хочет везти Асыку в Москву, но отпускает вогула.

Брат великого князя Ивана III Юрий Дмитровский прибывает в Чердынь и требует изгнать татар из Перми. Михаил не соглашается, фактически объявляя Москве войну.

Часть 3. 6980 год

Из Москвы на Пермь идёт большое войско, возглавляемое Фёдором Пёстрым Стародубским. Михаил созывает пермяков на борьбу, но не все откликаются. Московское войско захватывает городок за городком. К Пёстрому присоединяется епископ Иона, который совершил поджог в Чердыни и сбежал оттуда. Михаил уходит из сгоревшей крепости в город Искор, где правит отец его друга Бурмота — Качаим. Часть завершается разгромом Искора и пленением Михаила.

Часть 4. 6981-6990 годы

Фёдор Пёстрый пленяет Михаила и его ближайших соратников и отправляет их в Москву. После разговора с Иваном III Михаил решает ему подчиниться, и его отпускают в Пермь. Между тем Матвей подрос, он вступает в новую чердынскую дружину, собранную Пёстрым. Он ненавидит отца за трусость, за безволие, за то, что он не смог побороть судьбу и смирился со своим положением «князя без княжества». И действительно, кажется, что Михаил — оставил мысли о княжении, он не оспаривает власти Пестрого и Ионы, а поселяется у крестьянина Нифонта, которому вместе с Калиной помогает растить хлеб.

Матвей пытается хотя бы внешне стать князем — он пытается найти поддержку у татар, но хотя ему и удается внушить уважение к себе, он невольно становится причиной несчастья незнакомой ему русской девочки-рабыни Маши — её жестоко наказывают плетьми на глазах у Матвея. Матвей обещает Маше выкупить её летом на рынке рабов в татарском городе Ибыре. Чтобы сдержать слово, Матвей вместе с Калиной отправляется в Ибыр, но трудная поездка в самый последний момент завершается неудачей. Матвею горько, что он не сдержал данного слова. И он, наконец, понимает, что не всегда человек может переломить судьбу. Он осознает, что был несправедлив к отцу, который знал ещё большие потери. Матвей просит отца вернуться к княжению. Михаил отстраивает Чердынь и пытается объяснить пермякам то, что слышал от Ивана III:

Русский народ по-настоящему ещё не родился, хотя мы и называем всех московитов «роччиз» — «русские». Русский народ ещё только рождается, принимая в себя многие малые народы — и нас, и зырян, и печору, и вотяков, и черемисов, и новгородцев… Мы — ещё пермяки, но дети наши будут называть себя русскими.

Асыка, следуя своей цели, снова нападает на Пермь. Сначала его сын Юмшан захватывает Покчу, где княжит Матвей. Матвею удаётся бежать в Чердынь. Следует долгая осада крепости, но тут к Михаилу на помощь из Перми Старой приходит войско. В финале романа Михаил отбивает нападение и спасает свою землю. Но стрелы Асыки Михаилу избежать не удается.

Основные персонажи

Название

История создания и публикации

Роман был закончен в 2000 году. Иванов пытался опубликовать его в Перми. В 2002 году он был выдвинут на конкурс «Российский сюжет» издательства «Пальмира», но не был допущен к участию. Позднее издательство передумало. Большую роль в публикации сыграл земляк Иванова — писатель Леонид Юзефович. Роман был опубликован в 2003 году, практически одновременно в родном городе автора и в Москве: в Пермском книжном издательстве он вышел под названием «Чердынь — княгиня гор», а в «Пальмире» — под названием «Сердце Пармы. Роман-легенда» (в немного сокращённом варианте). Роман сразу получил множество критических отзывов, в «Вагриусе» вышла следующая книга автора — «Географ глобус пропил», была перепечатана ранняя фантастика Иванова.

В 2006 году в издательстве «Азбука» появился полный вариант романа под названием «Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор».

Историческая основа сюжета

О соотношении исторических фактов и художественного вымысла сам писатель говорил:

Летоисчисление в книге ведется по Константинопольской эре

Проблематика. Критика

Несмотря на исторический жанр в романе есть и актуальная для сегодняшнего времени проблематика. Сергей Кузнецов писал:

Автор не отрицает актуальности, но для него это не такой глобальный вопрос:

Фестиваль

В 2006 году был основан Центр культурных проектов «Сердце Пармы», который организовал одноимённый фестиваль. Фестиваль прошёл в Чердынском районе Пермского края в 2006, 2007, 2008 и 2009 годах. Основная идея фестиваля — погружение участников в традиционную русскую культуру XV—XVI веков. В рамках фестиваля проводились ролевые игры по мотивам романа, состязания лучников, выступления фольклорных коллективов, экскурсии по историческим местам, катание на лошадях, водные прогулки на катамаранах и лодках, выставки народных ремёсел и т. д.

Награды

Экранизации. Инсценировки

Источник

Хумляльт что это такое

И есть своя философия, несложная, очень понятная, но необыкновенно последовательно, на клеточном уровне произведения воплощенная. И в этой простой и ясной философии есть поворот, не столь простой и совсем не тривиальный. Не знаю, для чего писал Алексей Иванов (для меня его имя как «Саша Соколов»), может, для воплощения любимой философии. Я знаю, для чего я читал. А иначе не возникло б разговора о произведения, какие бы интересные события не составили его и будь философия его в 20 раз оригинальнее. Я читал ради описаний: вещей, лиц (портреты), действий коллективных и индивидуальных, всех этих бесконечных передвижений войск и шаек, и ради описаний мест..

Немного произведений, где пейзажи захватывали бы сами по себе. Не прощались бы как необходимость, не играли бы служебную роль, а сами бы ожидались с нетерпением, напряженностью затмевая действие. Деревья, камни и воды образуют особый мир, почти другую планету.. Горы, озера, болота и реки. Реки пустынные и покрытые кораблями. Капища, городища, жилые и заброшенные, монастыри и церкви, крепости, селения и стойбища.

Таким и должен быть исторический роман: прошлое, представленное не с современное профанизирующей точки зрения «реального» (и всегда ошибочного, изменчивого) знания, а с точки зрения людей тех времен и тех мест. От этого происходит обязательное жанровое смешение: исторический роман естественно переходит в фэнтези (и обратно). Ведь фэнтези не абсолютное жанровое определение, а терминологическое выражение взгляда из другого мира.

Источник

Алексей
Иванов

МИФ О СПРАВЕДЛИВОМ ПРАВИТЕЛЕ В РОМАНЕ АЛ. ИВАНОВА «СЕРДЦЕ ПАРМЫ, ИЛИ ЧЕРДЫНЬ – КНЯГИНЯ ГОР»

МИФ О СПРАВЕДЛИВОМ ПРАВИТЕЛЕ В РОМАНЕ АЛ. ИВАНОВА «СЕРДЦЕ ПАРМЫ, ИЛИ ЧЕРДЫНЬ – КНЯГИНЯ ГОР»

Замечания современной критики по поводу повторяемости типа главного героя в романном творчестве Ал. Иванова до известной степени опре­деляется тем, что она игнорирует жанровую специ­фику его творений. Перед нами не вполне роман­ный герой, а персонаж другого жанра – романа-мифа [1], чем и обусловлено двойное конструирова­ние образа героя: черты мифологической предза- данности сочетаются в таком типе героя с роман­ным становлением.

Такого рода моделирование центрального пер­сонажа наиболее характерно для романов Ал. Ива­нова на исторические темы. В «Сердце Пармы, или Чердынь – княгиня гор», «Золото бунта, или вниз по реке теснин». В «Сердце Пармы. » князь Михаил как герой, данный в развитии, в неповторимости своей индивидуальной судьбы и своего внутреннего мира, в острой конфликтности с окружающим об­ществом, т.е. как романный герой постоянно под­вергается редукции. Она осуществляется, главным образом, посредством наложения на романные чер­ты мифологических способов создания персонажа. Эти способы в данной статье мы и постараемся рас­смотреть.

Некая двойственность мировосприятия в обра­зе князя Михаила задается автором изначально. Свидетельство тому – изображение его детства. Княжича Мишу интересовали не христианские чу­деса: «хождение по водам, обращение камней в хлебы и вознесение» [Иванов 2010: 67], о чем читали ему приставленные отцом, князем Ермолаем, мона­хи, а сказочные: «вековые чащи с болотами и буре­ломами, дикие звери и яростные стихии. витязь у тына. и избушка на курьих ножках. а главное – неизъяснимыесилы природы и судьбы» (67). И ко­гда отец «поменял» принадлежащее ему Верейское княжество в центре Руси на Пермь Великую, то нра­вящаяся сыну «нерусская жуть» словно материали­зовалась, плотно обступив мальчика. И она его не пугала, что было для взрослых непонятно и странно, поэтому они стали относиться к княжичу «как к бо­жьему человеку, вроде юродивого» (67, 68). Но и в Усть-Выме мальчик был также одинок, как и в Ве­рее. Душа княжича спала.

Усть-Вымский погром, совершенный вогула­ми, – первое сбывшееся проклятие Золотой Бабы, внезапно оборвет отрочество княжича, превратит 14-ти летнего подростка в удельного князя Михаила Великопермского [2], который заслонит в нем частное лицо с обособленной внутренней жизнью. За 4–5 лет князь Михаил сумеет снискать себе славу «разумно­го» правителя: он заставит пермских князей платить ясак, а Искорского князя Кочу настолько покорит своим умом, что тот отдаст ему на службу своего сына; более того, он отвадит от «дармовщины» нов­городских ушкуйников. Однако автор-повествова­тель подчеркнет, что бескорыстие и справедливость его поступков тем и обусловлены, что «ему не име­ло смысла поступать иначе. Ведь каждый человек знает, что и как ему надо делать на своем месте; однако эта большая истина всегда идет вразрез с сутью маленького человека. Князь же Михаил не имел в себе этой сути. » (86). Но и обретенные кня­зем семья, дом, дети не влекут за собой обычных «слабостей». Он, под пером Ал. Иванова, не теряет ни княжеского, ни человеческого достоинства даже в моменты тягчайших испытаний.

В попытке понять логику художнической мыс­ли, вглядимся попристальнее в характер поведения Михаила Великопермского в трех главных сраже­ниях, изображенных в «Сердце Пармы. ». Оно бу­дет определено как его человеческой индивидуаль­ностью, так и «этикетным» статусом «справедливо­го князя». Такое изображение героя достигается синтезом, с одной стороны, романного самодвиже­ния характера, с другой – актуализации Стефаниевского мифа, точнее, одной из его доминантных ми­фологем, воплощенной в образе Пермского герба: «В красном поле серебряной медведь, на котором поставлено в золотом окладе Евангелие; над ним серебреной крест, означающие, первое: дикость нравов, обитавших жителей, а второе, просвещение через принятие Христианского закона» [3]. Описание герба настойчиво всплывает рядом с изображением Михаила Великопермского в кульминационные моменты всех сражений, являя собою две взаимо­связанных парадигмы. Вот как они представлены в тексте.

Князю подвели коня. Дружины видели, как князь надел тяжелый колонтарь и поднялся в седло. Бурмот поднял высокую хоругвь, плескавшуюся в метели, – медведь, книга и крест на алом поле. Князь принял хоругвь и вставил в гнездо на стремени острием древка. Вьюга, как парус, толкнулась в по­лотно, и князя качнуло вперед – к Пелыму. И куда-то вдруг в душе князя пропали страх, неуверенность, тоска. Остались лишь надежда на этих разных людей вокруг да леденящее ожидание боя.

«– С богом, – сказал Михаил дружинам. – Впе­ред» (165).

Хоругвь тяжело колыхалась над головой князя, словно кланялась в спину уходящим в бой (167). Князь знал, что увидит кровь и ужас битвы. Но вокруг него была не битва. Вокруг не­го бушевал. безумный пир. И князь обеими ру­ками высоко держал древко хоругви, словно висел над обрывом на веревке, сброшенной ему с вечного мудрого и доброго неба. Михаил тверже пе­рехватил хоругвь. Князь Асыка взял копье напере­вес и послал лося напрямик на чердынского князя. Михаил, не шевелясь, смотрел, как несется на него вогул. Оба князя сидели в седлах совершенно прямо

И все-таки завтра московиты победят, потому что на их стороне судьба, – думал Михаил. – но я выбираю бой. я принимаю судьбу с достоинством (333, 334). Михаил напялил тяжелый, как мокрая шуба, доспех Шлем был мал, кожа подкладки ссохлась. Михаил, морщась, пристраивал его на те­мени, а потом сдернул и швырнул в крапиву. Тоска на душе у князя стала еще острее. Князь развернул хоругвь, насадил ее на древко и вбил древко в зем­лю. Он это делал. спокойно, словно сажал деревце. Хоругвь тяжело плеснулась под свежим ветром, и над Искором засиял серебряный медведь на алом поле, что нес на спине книгу и крест. Русские ратни­ки снимали шапки и крестились, пермяки поклони­лись медведю (335).

– Как все быстро! – поразился князь Михаил. Рубились уже прямо под его стеной. Михаил потянул из ножен меч. Виски словно сковало льдом, а руки, плечи, грудь, живот, колени стали наливаться тяжелой, уверенной силой. Михаил понял, что где-то там в душе, разгорается в нем никогда не гаснущая искорка Полюда.

3. БИТВА ЗА ЧЕРДЫНЬ.

И Михаил понял, что сейчас, будь он хоть трижды князем, Чердыни от него ничего не надо. никакого примера. Он. вклинился в толпу, под­няв меч. Забыв обо всем он вместе со всеми жал, жал плечом вперед. (549) Еще с вечера к стене Спасской башни намертво прибили гвоздями высо­кое древко с пермской хоругвью. Полотнище раска­чивалось, колыхалось, и было похоже, что серебря­ный медведь с книгой на спине медленно переходит в брод кровавый речной перекат. Михаил решил биться под хоругвью, как на Искорке. он взялся за самострел. (564). Чердынь дралась как загнанный в берлогу медведь. (566).Такая битва могла завер­шиться только тогда, когда свалится последний во­гул или последний чердынец (568).

Образ Пермского герба, вобравший в себя се­мантику Стефаниевского мифа, несет оценочно­смысловое значение. Изображенная на хоругви ге­ральдическая картина, оказывается живой и по­движной, что достигается приемом реализации зри­тельной метафоры. «Геральдика» меняет свои оце­ночные акценты в зависимости от ситуации, в кото­рой оказывается князь и его войско.

Так, в пелымской битве (1) изображение князя, мерцающее строгой «этикетностью»: княжеский «конь», «колонтарь», «хоругвь», – полнится благо­расположением благо­расположением природных сил. Вьюга, толкнувша­яся «в полотно» хоругви, словно поддерживает ре­шение князя вступить в бой, что освобождает его от страха, придает уверенность и надежду: он благо- славляет свои дружины. И хоругвь, символизируя происходящее, будто оживает, «кланяясь в спину уходящим в бой». Но увиденное князем Михаилом во время битвы превзошло все ужасы, которые он, помышляя о предстоящем, рисовал в своем вообра­жении и которые видел в детстве при разгроме Усть-Выма. Перед ним был «безумный пир», люди, потеряли человеческое обличье, «стали зверьми». И снова лишь «древко хоругви» явится спасительной «веревкой, сброшенной с вечного мудрого и добро­го неба», за которую «обеими руками» будет дер­жаться князь.

Кульминация пелымской битвы – поединок двух князей – пелымского и великопермского. Они изображены равнодостойными противниками. Ми­хаил, увидев несущегося на него с поднятым копьем вогульского князя Асыку, не шелохнулся, лишь «тверже перехватил хоругвь».

Внешние жесты Михаила, отражая глубинные движения его души на протяжении всей битвы, находят выражение в итоговой картине описания ожившей хоругви: «Но посредине пляшущей вьюги и буйства кровавого пира, чтобы самому не во­влечься в эту пляску, Михаилу надо было стоять неподвижно, лишь бы не пошатнулась хоругвь и серебряный медведь не уронил со спины книгу» (171). Боязнь Михаила вовлечь свою душу в крова­вое буйство переходит в «этикетное» опасение за «серебряного медведя», проявленное приемом реа­лизованной метафоры: «лишь бы» он «не уронил со спины книгу», т.е. не вверг душу Михаила в отступ­ничество от христианского закона.

Битву за Искор (2) Михаил Великопермский ведет с московитами, возглавляемыми многоопыт­ным военным мужем, князем Пестрым. Он предчув­ствует поражение в этой битве до решающего сра­жения. Знаками поражения становятся выброшен­ный в крапиву шлем и все усиливающаяся тоска. Предчувствие неминуемого открывает князю Миха­илу разные варианты спасения, но он «выбирает бой». Этот выбор обнаруживает в князе человече­ское достоинство как главную черту его характера, подчиняющую себе его поведение в самых трудных жизненных ситуациях. Параллельно душевному со­стоянию князя «одушевляется» и хоругвь. Вбивание ее древка в землю сравнивается с посадкой деревца, а засиявшие на солнце серебряный медведь и книга с крестом на его спине заставляли «креститься» рус­ских ратников и «кланяться» пермяков.

Князь Михаил, видя гибнущий Искор, «выни­мает из ножен меч». Он наполняется «уверенной силой», будто ожившей в нем «искоркой Полюда», и находит единственно достойное себе место – над княжьим валом под хоругвью. Ему важно, чтоб все видели «пермского медведя над гибнущей пермской крепостью». В свою очередь, словно оживший «се­ребряный медведь» кланяется «последним ее за­щитникам».

Выбором князя места «под хоругвью» опреде ляется и его поведение в момент разгрома. Он ста­новится «последним лучником Искора», не бояще­гося «смертельного удара в грудь», бесстрашно сшибающего своими стрелами московитов с княже­ского вала.

Наконец в битве за Чердынь (3) Михаил не столько мужественный воин, отстаивающий свое человеческое достоинство, сколько мудрый прави­тель, пытающийся, несмотря ни на что, спасти вве­ренных ему людей. Именно таков он в трудные дни осады Чердыни. «Люди были злы и раздражены, но князь каждое утро объезжал острог – все такой же как раньше, в броне и богатой одежде, и уже не та­кой: побледневший, осунувшийся, седеющий на глазах. И люди держали себя в руках» (559). Муд­ра и речь Михаила перед боем: не к геройству он призывает людей, а к пониманию, являющемуся основой истинного мужества: «И если мы завтра не сдюжим, вогулы их (русичей, пришедших на перм­ские земли – Н.X.) еще сотни лет резать будут как скот» (563). Поэтому, готовясь к решительной защи­те Чердыни, рубежного форпоста Руси – «маленькой Руси», ратники пермскую хоругвь «намертво при­бивают» к стене Спасской башни «с вечера», чем, по сути, определяется как характер битвы, так и ее ис­ход. Субъектно-нерасчлененным голосом озвучено и последнее «превращение» геральдической карти­ны: «было похоже, что серебряный медведь с кни­гой на спине медленно переходит вброд кровавый речной перекат».

Итак, Ал. Иванов, обращаясь к пермской ге­ральдике, подключается к богатой мифологической традиции, интерпретируя ее сообразно своей ху­дожнической идеи. По сути «Сердце Пармы. » представляет собой авторский миф, ибо для писате­ля актуальными оказываются не только традицион­ные мифологические схемы, связанные с двумя по­лярными мифами – Биармийско-чудском и Стефа- ниевском, и не реальное правление Михаила Вели­копермского, запечатленное в исторических источ­никах [4] – сколько напряженный диалог между этими разнородными векторами, развернутый в перспек­тиве современности. Иными словами, сквозь «исто­рические одежды» видна напряженная попытка по­нять сегодняшнее время, прозреть его смысл, задан­ный событиями 1990-х годов. Приведем фрагмент из беседы Ал. Иванова с журналистом Александром Гавриловым:

– Когда я читал «Сердце Пармы», было силь­ное ощущение, что эта история регионального баро­на в России вечна. Что ваш Михаил Пермский, что какой-нибудь Анатолий Быков.

– Да это же русский архетип! У нас что в XV веке, что в XX, что в XXI – всегда, по-моему, так.

– Насколько вы это в уме держали?

– На сто процентов [Гаврилов 2004: 27].

Художественной реализацией задачи понять со­временность и определяется трансформация роман­ной структуры в жанр романа-мифа. В «Сердце Пар­мы. » изображена колонизация московитами языче­ской Перми Великой, прежде всего, под видом ее охристианивания. Крещение финно-угорских наро­дов, претворение их культуры в часть русской пока­зано с точки зрения покорителей. Однако же, по справедливому замечанию И.В. Кукулина, «иден­тичность колонизаторов тоже была гибридной: в ка­честве неустранимого компонента в ней присутствует память о колонизированных» [Кукулин 2012: 892].

Эта «память» реализует себя по-разному. Что касается князя Михаила, то она вплетается в «со­став» его души судьбоносными нитями, прежде все­го, его, русского князя, любовью к жене-пермячке, составляющей одну из главных сюжетных линий [5].

Таким образом, «фантастический эффект», продуцируемый мистико-языческой ипостасью об­раза Тиче, и собственно всей парадигмой иванов­ских «ведьм», причастен к решению серьезной ху­дожественной задачи – показать, что растворение коренных народностей, населявших Пермь Вели­кую, ­не проходит бесследно как для покорителей, так и покоренных.

Реализацией этой задачи и определяется транс­формация романной структуры в новый жанр, по­явившийся только в XX веке – жанр романа-мифа. Отражением трансформации является, прежде всего, характер изображения любви и смерти. В «Сердце Пармы. » исчезает традиционный для классическо­го романа любовный треугольник. Колдовской мо­рок, вплетенный в узор любви русских мужиков-ратников к прекрасным ведьмам / пермячкам (Кали­ны к Айчейль, Солэ, Михаила к Тичерть, Вольги к Тичерть, Полюда к Бисерке), изменяет качественные характеристики окружающего мира, делая проница­емыми границы между топосами, его составляющи­ми: земным и подземным, человеческим и природно­звериным, водным и сухопутным. Характерная для мифа диффузия человека и мира и определяет прин­ципы изображения. Любовный треугольник превра­щается в «пару сил», в любовные параллели. К при­меру, у князя Михаила, от которого убегает / воз­вращается жена, нет, по сути, соперника в привыч­ном смысле слова, потому что толкает ее на это не любовь к другому мужчине, а живущие в ее подсо­знании «следы травмы», обостряющие безумное влечение ламии (духа Земли) к природно-звериному миру, где она, перевоплощаясь, становится его про- долженностью. И в этом почти «жреческом» каче­стве она оказывается либо вовлеченной в любовь другим (Асыкой), либо вовлекает сама (Вольгу).

В свою очередь, под воздействием языческих красавиц и коренного населения Перми в целом, его быта, нравов, обычаев идентичность мужской пара­дигмы персонажей также становится гибридной. К примеру, христоцеитричиое сознание князя Михаи­ла, плененное любовью жены-язычницы, предельно обостряется, оказывается способным видеть в чужой культуре не враждебную, а просто другую культуру. Этот процесс не мог не затронуть и привычного для христианина видения, чувствования и восприятия действительности. Так, родная для Михаила христи­анская образность невольно видоизменяется под воздействием синкретичной яркости языческой культуры. Впервые эта образная «дуалистичность» проявит себя в восприятии князем своей жены Тиче:

И сейчас она вдруг показалась князю Богома­терью – но не такой, к какой он привык: в длинных одеждах, бесплотной, излучающей печаль. Нет, она была языческой богоматерью – нагой, отважной, сильной, как волчица, которая улыбаясь сама себе, кормит самого хищного волчонка в стае (107).

Образ Тиче складывается в сознании князя из богородичных и природно-звериных черт дикой женщины, язычницы: в основе портрета лежит ка­тахреза, тяготеющая к оксюморонности. В финаль­ном же восприятии им своей жены, первоначально основанном на том же тропе, утрачивается это тяго­тение тяго­тение, заменяясь метаморфозой:

Перед нами не синтезирование черт Богомате­ри-Умиления и Сорни-Най, а превращение первой – во вторую.

Важно также отметить, что на авторском уровне цепочка превращений Тиче завершается Зо­лотой Бабой. Созерцание же Михаилом ее низвер­жения в «пекло» «останавливает» и его жизнь: по­среди победного торжества множества людей он ощутил приступ «страшного одиночества», какого «не знал никогда» (572). Происходит все это по той же мифологической логике, согласно которой он, впервые подростком встретившись с золотой Идолицей, наполнился ее силой. После гибели Идолицы, земным воплощением которой и была Тиче, этот поток иссяк. Выстрел в Михаила Асыки лишь про­ясняет «узор» его судьбы.

О принадлежности «Сердца Пармы. » к жанру романа-мифа говорит и характер изображения двойничества. Если романное двойничество рождается из «встречи противоположных форм ценностного отношения к человеку» (Н.Т. Рымарь), а в мифе двойничество есть дупликация единого образа, то в романе-мифе человек уже не есть нечто цельное и единое. По сути, «он является множественным и сборным. Отсюда – актуализация мифологических принципов создания системы персонажей как ряда двойников-дублеров» [Ярошенко 2004: 24]. Двойничеством отмечены Михаил и Полюд, Михаил и Исур, Михаил и Бурмот. Но наиболее отчетливо этот принцип являет себя на таких двойниках-дублерах, как князь Михаил и русич Калина. О двойничестве героев говорит странное взаимопроницание их мыс­лей. К примеру, в сцене языческого праздника вни­мание Михаила и Калины останавливает старик-шаман, приносящий в жертву щенков:

Михаил неожиданно почувствовал, что эти гибнущие щенята – просто искорки, которые старик бережно выпускает в остывшие за долгую зиму угли жизни.

– А наш Христос не та же ль искра? – вдруг спросил Калина, шагавший рядом. – Только такая, что во веки не погаснет.

Михаил покосился на него, поразившись странной созвучности мыслей (96).

Угадывает Калина и мысли влюбленного князя, пытаясь отговорить / спасти его от жены-ламии:

Однако в романе-мифе процесс редупликации всегда осуществляется с тем или иным сдвигом. Ка­лина, совмещающий в себе причудливую парадигму профессиональных перевоплощений: скудельник, ратник, раб, храмодел, – в инвариантном качестве выступает в роли Учителя-Наставника, укрепляюще­го христианскую веру при князе Михаиле, который, дублируя эту функцию, оказывается в роли Ученика.

Как же мне, князю, к своему народу путь найти? Как нам, русичам, с ними ужиться? Как же, в конце концов, людей любить, не этих или тех, а всех.

– Научи как. Не хочу жить зря (178).

Хрящева Н.П.

Журнал «Филологический класс» (Екатеринбург). 2013. № 2(32).

Источник