что такое вечевой колокол

О чём не звонит новгородский вечевой колокол?

20 октября в Пскове в сквере Народовластия состоялось открытие символического вечевого колокола – памятника, установленного по инициативе депутатов Псковского областного Собрания.

Вот что пишет псковский депутат, один из лидер ов общероссийского «Яблока» Лев Шлосберг на своей странице в ВК:

«В Пскове установлен и открыт символ вечевого колокола, и это хорошее событие. Место выбрано историческое: у реки Псковы напротив Кремля, рядом с храмами Козьмы и Дамиана с Примостья и Ильи Пророка с Мокрого луга.Деньги на колокол собрали депутаты вскладчину, и это тоже хорошая псковская традиция. Колокол получился необычный, к его чертам надо будет привыкнуть. Но в его прозрачности и недосказанности – большое пространство для свободы мысли.

Представляете, что будет, если вечевой колокол заговорит?»

Напомню, что вечевой колокол был снят в Пскове 13 января 1510 года по приказу великого князя Московского Василия III. Вечевая республика была уничтожена, и Псков окончательно вошел в состав самодержавного Московского государства.

Но память о независимом демократическом прошлом великого города жива. И я поздравляю псковичей! Очень рада за Псков, который не забыл о своей региональной идентичности и говорит:«Мы помнить кто мы, это наша история и наш дом». И фраза героя из советского кинофильма «Рождённая революцией»: «Ничего, мы пскопские, мы прорвёмся!» – кажется мне сейчас очень уместной.

Мне нравится выбранный псковичами образ вечевого колокола – колокол-призрак. Для меня он символизируют душу того – снятого и выпоротого в 1510 году колокола, которая сегодня проявилась в уже осязаемой форме. И я верю, что призраки не появляются зря, и не уходят, не выполнив своей миссии.

Но себя мне поздравить не с чем, как и всех жителей земли Новгородской.

И мне очень горько за другой вечевой колокол – Новгородский. За тот великий новгородский колокол, который с такой экспрессией описан Николаем Карамзиным в исторической повести «Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода»:

«Раздался звук Вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новогороде. Отцы семейств вырываются из объятий супруг и детей, чтобы спешить, куда зовет их отечество».

Потому что нет в Великом Новгороде памятника ни вечевому колоколу, ни тесно связанной с его образом Марфы Барецкой, также известной под именем Марфы-Посадницы.

Кто-то может возразить, мол, а как же памятник Тысячелетию России? Ведь там есть и Марфа, и колокол рядом с ней?

Отвечаю. Изображение двух лузеров на памятнике Тысячелетию России – побеждённой москвичами Марфы-Посадницы и разбитого вечевого колокола у её ног я воспринимаю как антипамятник.

Нельзя сказать точно, с какого момента этот особенный, ритуальный колокол Новгородской независимости впервые прозвучал как символ городской вечевой вольности. Церковные колокола появились в Великом Новгороде в XI веке. Но как именно созывалось вече, ранние летописные записи не рассказывают.

В I Новгородской летописи, которая наиболее авторитетна для нас, так как сохранилась большею своею частью в синодальном списке времен независимости, сначала говорится о созыве веча в разных выражениях.

Иногда инициатива собрания исходит еще от князя:

«Мстислав (Удатный) съзва вече (1214), Мстислав створи вече (1215), Ярослав (Всеволодович) створи вече (1228, 1230 г.г.)».

Иногда новгородцы действовали самостоятельно:

«…створиша вече..» (1209 г.), «…створше вече» (1228 г.),«створиши вече» (1291 г.).

Упоминание о вечевом колоколе, располагавшимся на Ярославовом дворе (дворище), впервые встречается в I Новгородской летописи и датировано 1270 годом.

«Созвониша вече на Ярославли дворе».

А затем, уже в 1342 году:

«Федор и Ондрешкосозвониша другое вече».

«…новгородцы позвониша вече».

Ясно, что колокол всё это время уже был постоянным вечевым атрибутом, символом городской свободы.

Судьба поверженного в итоге московско-новгородской войны 1477-78 гг. новгородского вечевого колокола до конца неизвестна.

Софийская I летопись сообщаетс явной горечью в голосе лишь то, что он по распоряжению Ивана III 2 февраля 1478 года был увезен в Москву:

«…и веле (великий князь) колокол вечный спустити и вече разорити»; «…не быти в Новегороде, ни посадником, ни тысецким, ни вечю, и вечной колокол сняли долов и на Москву свезоша».

Слова новгородского автора Софийской I летописи наполнены не только горем, но возмущением и лишь недосмотру московского летописца оставлены в итоге не стертыми:

«И поеха (великий князь) прочь, и поимал новгородских бояр с собою, и Марфу Исакову (Марфу Борецкую) со внуком ее повел на Москву, и плени Новгородскую землю… а иное бы что писал, и не имею что писати от многия жалобы»

Повествуя о судьбе новгородского колокола, депортированного в Москву, Софийская IIлетопись уточняет:

«…и привезен бысть (колокол) на Москву, и вознесоша его на колокольницю, на площади, с прочими колоколызвонити…»

«С прочими колоколами звонить» – новгородский летописец явно оплакивает участь родного городского колокола: да где это видано, чтобы новгородская святыня – вечевой колокол – звонил с прочими неизвестными колоколами! Он видит в этом унижение новгородского колокола, который наделяет особым достоинством – быть изначально свободным и тяготиться позднейшей неволей…

Дальнейшая история новгородского колокола уже опирается на предания. Одно из них гласит, что вечевой колокол был перелит при Иване Грозном, но помещен не на колокольне Успенского собора, а в Кремле же, но на стене у Спасских ворот, в особой небольшой башенке и служил для набата, но затем царем Феодором Алексеевичем был отослан в Николо-Корельский монастырь, в 34 верстах от Архангельска.

Однако согласно другому преданию, новгородский вечевой колокол провисел на Набатной башне Кремля возле Спасской башни вплоть до 1713 года, когда во время пожара упал на мостовую и разбился. Петр I приказал собрать осколки колокола и отлить новый, одинаковый по форме с разбившимся. И якобы перелитый колокол весом 108 пудов хранится в Московской Оружейной палате…

Одним словом, куда и как подевался новгородский вечевой колокол, до конца неясно.

Но сегодня я задаюсь вопросом: почему именно новгородцы оказались так глухи к трагическим событиям, которые приключились на их земле много веков назад и после которых их родной город из Великого и Господина превратился в провинциальное московское захолустье, коим и пребывает по сей день? Почему так покорно – не в пример тем же псковичам – сосут вымя имперской коровы-истории?

И почему фраза сказанная Сигизмундом фон Герберштейном по отношению к новгородцам: «Navagardiagentemguoguepestemoscovitica, duameocommeantesmoscisecuminvexerunt, corruptissimaest» («Московская зараза, которую москвичи внесли в Новгородскую землю, превратила этот гуманнейший и честнейшей народ в самый развращенный») – не кажется мне такой уж несправедливой?…

Клара Шох

Использованные материалы:

Н. М. Карамзин. Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода

Д.Л. Мордовцев. Исторический вестник. 1886 г. январь. Т. XXIII. С. 7-16.

А.Н. Одиноков (член Новгородского общества любителей древности.) Вечевой колокол Новгорода. Легенды и реальность. Проза.ру2009. Свидетельство о публикации №209072200862

Сигизмунд фон Герберштейн. Австрийский дипломат и путешественник. Записки о Московии

Другие материалы автора на новгородскую тему:

Источник

Вечевой новгородский колокол

О судьбе вечевого колокола сложено много легенд. В его судьбе кроме явно вымышленного, фантазийного или сильно переосмысленного с течением веков, много и реального, исторически оправданного. В 1478 году, желая лишить Новгород самостоятельности и стремясь присоединить его огромные владения к Москве, Иван III с войском подошел к Господину Великому Новгороду и осадил его. При этом московский князь со всей строгостью поставил вопрос о вечевом строе: “вечю колоколу… не быти, посаднику не быти, а государство все нам держати”…И если “черные люди” встали на защиту вечевого строя, то бояре стремились “жалобниками” прийти к царю. Как писал Н.М.Карамзин: “Бояре не стояли ни за вечевой колокол, ни за посадника, но стояли за свои вотчины”.

События этого времени в летописях описаны буквально по дням.

14 декабря, как сообщает Софийская вторая летопись, “новгородские послы учали бити челом, а вечей колокол отложили, чтобы государь сердце сложил и нелюбия отдал, и вывода бы не ученил, и во вотчины бы их в земли и в воды не всупился и в животы их”.

Летописец указывает и ту цену, которую запросили новгородские бояре за отказ от вечевого колокола – неприкосновенность вотчин, отказ от “вывода” из новгородской земли, освобождение от пограничной службы.

10 января 1478 года, приняв это “жалование” Иван III потребовал освобождения новгородцами Ярославова Двора, на котором находилось вече и вечевые учреждения.

18 января верхи били челом о службе московскому государю, и документ, подтверждающий это, принимается уже не на вече, а на совете господ, на Владычном дворе. Летописец замечает: “По той бо день веча не бысть в Новгороде”.

29 января в Новгород вошел Иван III.

8 февраля “князь великий велел колокол вечный спустити и вече разорити.”

“Марта 5 на Москву прииде князь велики… А после себя повелел князь велики из Новгорода и колокол их вечной привезти на Москву, и привезен бысть и вознесли его на колокольницу на площади с прочими колоколы звонити”.

Но с таким решением судьбы самого вольного колокола Руси народная молва не хотела соглашаться. И родилась легенда (вернее множество легенд) о том, что вечник новгородский, отправленный в Москву, туда, вопреки государевой воле, так и не явился – разбился на кручах валдайских и дал жизнь знаменитым колокольчикам Валдая, которым с момента их чудесного рождения суждено вечно скитаться по долгим российским дорогам, петь о вольности, то, тревожа души людей, то, утешая, и ждать, когда настанет время вернуться им в Новгород (а они вернуться только тогда, когда не Руси наступит воля), чтобы вновь слиться воедино, в вечевой колокол. Тогда и поплывет над Россией вольный звон, и кончатся все неустройства наши и неурядицы.

Какой он легендарный вечевой колокол?

На миниатюре из Лицевого летописного свода изображен связанный веревками (как узник) вечевой колокол, погруженный на сани и подготовленный к отправке в Москву. А выше – панорама Новгорода с Софийским собором и Софийской звонницей, колокола которой осенены главой с крестом. Рядом изображена звонница с единственным колоколом – вечевым Софийским, над которым нет креста, так как он был гражданским, светским, а не церковным. На миниатюре изображены два вечевых колокола. И в этом нет ничего странного, ведь в Новгороде существовали два веча: на Ярославовом дворище и на Софийской стороне.

На другом изображении из Древнего летописца Лицевого летописного свода можно видеть одновременный созыв двух вечевых собраний, на каждом из которых звучит свой вечевой колокол. При всей условности рисунка все же видна особенность звона в качающийся, очапной колокол. Оба вечевых новгородских колокола были качающимися.

В принципе, мало что внешне отличало эти два колокола. Правда, дворищенский колокол был, видимо, более ранним и наиболее популярным – летописные известия о нем встречаются постоянно с XII по XV в. и значительно чаще, чем о Софийском.

Исследователи XIX века называли вечевой колокол “корсунским вечником”, подчеркивая тем самым не только то, что он был отлит европейским мастером, но и то, что приемы звона были теми же что и в Европе. Да и сама традиция использования наряду с церковными гражданских колоколов – европейская. Постепенно она ослабевала на Руси в связи с уничтожением системы вечевого управления, усилением единой централизованной государственной власти и особой роли в ней православной церкви, но главное в связи с развитием собственного своеобразного взгляда на природу колокола.

Звон в вечевой колокол производился с земли, что было очень удобно во время вечевого собрания.

Подниматься на звонницу не было необходимости, достаточно было дергать за веревку, одним концом опущенную почти до земли, другим привязанную к рычагу, вмонтированному в балку, которая, приходя в движение раскачивала колокол.

Звон “по старине” в вечевой колокол на Ярославовом дворе можно видеть и на миниатюре Голицинского тома Лицевого летописного свода.

Этот-то вечник, видимо, и был отправлен в Москву, но “в плен московский на позорище” не пошел, как говорит легенда, но, добравшись до пределов Новгородской земли, выбрал горочку покруче (а самые крутые они на Валдае), покатился под нее и, ударившись о камни, убился насмерть, крикнув умирая: “Воля!”. А кому-то послышалось, что он “Валда” кричал. Валдою (Валдаем) и стали звать те горочки, о которые убилась последняя русская вольность. Ударились осколки вечника о землю и превратились в маленькие колокольчики. Ямщики, случившиеся на дороге, быстро расхватали их, и весть о вольности разнесли по всему миру.

Легенд о вечевом колоколе много, но летописи говорят о том, что колокол на Валдае не разбивался, а благополучно добрался до Москвы, был вознесен на колокольню, “с прочими колоколы звонити”, т.е., забыв о гордости, стал петь в один голос с другими русскими колоколами.

Однако единого взгляда на то, как сложилась его дальнейшая (московская) судьба тоже нет. Разные исследователи приводят разные версии.

Н.М.Карамзин в “Истории государства Российского” говорит о том, что в Москве Новгородский вечевой колокол повесили на колокольне Успенского собора.

Исследователь новгородской старины А.А.Навроцкий сообщает, что колокол висел в кремле, в настенном шатре, справа от Спасских ворот. Сюда входили русские цари после коронования показаться народу, собравшемуся на Красной площади. В 1583 году колокол был перелит и сделан московским набатным или всполошным. В 1681 году испугав неожиданным полуночным звоном царя Федора Алексеевича, был сослан в Николаевский Корельский монастырь в 34-х верстах от Архангельска.

М. И. Полянский, занимавшийся историей вечевого колокола в начале XX века, утверждал, что этот колокол два столетия служил всполошным в Московском Кремле у Спасских ворот. В 1713 году во время пожара он разбился.

Петр I, учитывая его большую историческую ценность, велел собрать осколки колокола и отлить его заново по старой форме, и хранить в Московской Большой казне (Оружейной палате), где колокол находится до сих пор. Имеется в виду колокол И. Моторина 1714г. весом в 108 пудов. Полянский приводит надпись, сделанную на нем в XVIII веке: “1714 года июля в 30 день вылит, сей набатный колокол из старого набатного же колокола, который разбило Кремля города ко Спасским воротам…”. Речи о вечевом колоколе нет, таких размеров вечевой колокол вряд ли мог быть, такой формы и декора точно быть у него не могло (а речь шла о точном повторении разбившегося колокола)…

Правда, в 1917 году на запрос Новгородской городской управы относительно судьбы вечевого колокола и возможности его возвращения в Новгород, московское археологическое общество отвечало, что колокол перелит в XVIII веке и хранится в Оружейной палате, имея в виду колокол И. Моторина.

М. И. Пыляев в “Старых годах”, рассказывая о судьбе этого колокола, добавляет, что во время бунта 1771 года, бунтовщики звонили в него, созывая на Красную площадь народ, за что Екатерина II повелела снять с него язык. Через 32 года Александр I вернул язык на место.

В 1812 году Колокол в числе главных реликвий был вывезен из Москвы, а по возвращении навечно поставлен в Оружейной палате.

Одно из народных преданий говорит о том, что вечевой колокол был брошен в реку Тверцу, на берегу которой в Млевско-Троицком монастыре была похоронена легендарная защитница вечевого Новгорода Марфа Борецкая.

В разнообразии представлений о вечевом колоколе и его роли в жизни не только новгородцев, но и россиян, говорит о том, что Крушение Новгорода, как ни одно другое событие русской истории XV века, породило огромное множество откликов и глубоких раздумий.

Источник

Вечевой колокол Новгорода. легенды и реальность

Автор: Александр Николаевич Одиноков – член Новгородского общества любителей древности.

ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ НОВГОРОДА.
(Легенды и Реальность)

Все, что связано с Новгородской вечевой республикой, «Вече», «Вечевым» колоколом до сих пор будоражит воображение и обрастает легендами. Цель представленного материала попытаться воссоздать картины исторического вымысла и исторических реалий. Материалы публикуются с соблюдением всех правил публикации исторических документов, с исключением твердых знаков в правописании слов и изменением их окончаний (не затрагивая цитируемых текстов).

Автор: Д. Мордовцев.
Источник: Исторический вестник. 1886 г. январь. Т. XXIII. С. 7-16.

В ряду исторических имен и исторических реликвий, которые оставила потомству история Русской земли, на долю двух из них, далеко не крупных, как имени, так и реликвии, бесспорно, выпала довольно крупная известность.

Кто незнает того имени и той реликвии, которые я разумею? – Имя это – Марфа Борецкая, вдова одного из бывших новгородских посадников, известная более под именем Марфы-посадницы, а реликвия – вечевой колокол.

Какие же были особенные причины, вследствие которых на этих двух, далеко не крупных, исторических величинах отразилось, почти одинаково и нераздельно, историческое бессмертие? Почему эти величины так ярко врезались в общую нашу память?

События, с которыми связаны эти исторические величины, принадлежат к ХV-му столетию, очень отдаленному от нас и далеко не яркому в истории Русской земли. Все это столетие было довольно бесцветное, без исторических рельефов, за которые легко зацепляется человеческая память и несет их с собою к бессмертию; ХIV-е столетие дало нам более выдающееся исторические рельефы; ХVI-е тоже, и даже очень яркие. В ХIV-м столетии ярко выступают такие историческая события, как Куликовская битва, нашествие Тохтамыша, Тамерлана. В ХVI-м столетии рельефно выделяются на общем фоне истории Русской земли: покорение Астраханского царства, взятие Казани – этих последующих свидетелей господства над Русскою землею татарского ига, появление на Русской земле типографского станка, легендарное покорение Сибирского царства такими же легендарными историческими деятелями (Ермак, Кольцо).

Но из этой бесцветности ярко выступает одно только событие – покорение Новгорода, и в фокусе этого события стоят, как яркие точки, те две исторические величины, которые я назвал выше. Едва ли кто станет оспаривать, что эти две, сравнительно мелкие, даже ничтожные, величины в воображении нашем заслоняют собою такую, бесспорно, очень крупную в истории Русской земли величину, как московский великий князь Иван Васильевич III, покоритель Новгорода, выдвинувший на высоту исторического бессмертия и эту самую Марфу, и этот ничтожный колокол, который бы ныне казался жалким в любом русском селе.

Но все же для нас до сих пор остается неясною причина этой яркости. В чем она? Она в нашем воображении, в наших исторических рефлексах. Но почему воображение наше не останавливается над покорением Пскова? Ведь судьба его была не менее трагична, как и судьба Господина Великого Новгорода. Разве не глубоко-трогателен этот плач летописца о гибели своего города? – «О славнейший граде Пскове Великий Почто убо сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: како ми не сетовати, како ми не плакати и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя многокрыльный орел, исполнь крылее львовых ногтей и взят от мене три кедра Ливанова – и красоту мою, и богачество, и чада моя восхити, Богу попустившу за грехи наша, и землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша. и торжища моя раскопаша, а иныя торжища коневым калом заметаша, а отец и братию нашу разведоша, где не бывали отцы и деды и прадеды наша, и тамо отцы и братию нашу и други наша заведоша, и матери и сестры наша в поругание даша. А иные во граде мнози постригахуся в чернцы, а жены в черницы, и в монастыри поидоша, не хотяще в полон пойти от своего града во иные грады» (Псков, лет[опись] I, 287).

И, между тем, этот трагический момент остается в тумане, а такой же момент в жизни Новгорода влечет к себе и наше воображение, и наши симпатии.

Почему именно над последним останавливается воображение художника, и карандаш его рисует эту седую Марфу, жалкую старуху, и этот жалкий колокол, везомый на дровнях? Почему кисть художника не воспроизводит сурового образа самого триумфатора, в победном шествии которого, в хвосте этого торжественного шествия, волокли и эту седую старуху, и этот опальный колокол, превращенный в позорное сиденье московского возницы?

Я не ошибусь, мне кажется, если позволю себе утверждать, что в ранней юности все мы плакали и над участью этой бедной старухи, и этого опозоренного колокола, а если не плакали, то глубоко сочувствовали, все таки, им.

Кто в свое время не читал «Марфы-посадницы» Карамзина? – Вот где, по нашему мнению, источник популярности и несчастной посадницы, и колокола – «вечного колокола», как его называет летописец.

Бесспорно, в обширных, монументальных познаниях в истории Русской земли и ее исторически-бытового колорита никто не посмеет отказать Карамзину. Кто вынес из мрака архивов на свет божий все наше историческое прошлое, кто десятки лет имел своими собеседниками вылинявшие от времени листы летописей и архивные свитки, тот не мог не проникнуться духом той отдаленной жизни и не впитать в себя ее живую, для нас мертвую, речь.

В другом месте, во время похорон новгородцев, павших в Шелонской битве, Карамзин влагает в уста Марфы-посадницы такую витиеватую речь:

«Честь и слава храбрым! стыд и поношение робким! Здесь лежат знаменитые витязи; совершились их подвиги; они успокоились в могиле и ничем уже не должны отечеству, но отечество должно им вечною благодарностью. О воины новгородские! кто из вас не позавидует сему жребию? Храбрые и малодушные умирают; блажен, о ком жалеют верные сограждане и чьею смертию они гордятся! Взгляните на сего старца, родителя Михайлова: согбенный летами и болезнями, бесчадный при конце жизни, он благодарит небо, ибо Новгород погребает великого сына его. Взгляните на сию вдовицу юную: брачное пение соединилось для нее с гимнами смерти; но она тверда и великодушна, ибо ее супруг умер за отечество. Народ! есть ли Всевышнему угодно сохранить бытие твое; есть ли грозная туча рассеется над нами и солнце озарит еще торжество свободы в Новгороде, то сие место да будет для тебя священно! Жены знаменитые да украшают его цветами, как я теперь украшаю ими могилу любезнейшего из сынов моих. (Марфа рассыпает цветы). и витязя храброго, некогда врага Борецких; но тень его примирилась со мною: мы оба любили отечество. Старцы, мужи и юноши да славят здесь кончину героев и да клянут память изменника Димитрия».

Как ни сентиментально все это и как ни фальшиво, в смысле колорита времени, в которое совершалось описываемое, однако, быть может, вследствие этого именно, и речи Марфы-посадницы, отдающие романтизмом, и трагическая судьба вечевого колокола неизгладимо врезывались в душу юных читателей, и оттого Марфа-посадница и вечевой колокол сделались, можно сказать, достоянием общественных симпатий более, быть может, чем исторические события и лица гораздо высшего разряда.

Я считаю лишним вызывать в памяти читателя все перипетии трагической борьбы Новгорода за свою автономию. Я напомню только исход этой борьбы.

Конечная цель желаний великого князя Ивана Васильевича III, «собирателя Русской земли», была – уничтожение последних остатков местных автономий, которые в то время держались еще в Новгороде и Пскове. И он ловко повел это дело. Воспользовавшись личной враждой двух знатных новгородцев. Захара Овинова и подвойского Назара, приехавших в Москву судиться, Иван Васильевич показал вид, что считает их послами от всего Новгорода. Новгород протестовал. Тогда великий князь выслал против него войско, но, чтобы не быть заподозренным в насилии, в нарушении вековечных прав могущественной республики, – он ловко вынудил у Новгорода то, чего хотел.

Думая, что повинная отвлечет от них грозу, новгородцы вину Назара и Захара перенесли на весь Новгород.

– Мы винимся в том, – говорили новгородские послы с владыкою Феофилом во главе: – что посылали Назара да Захара.
– А коли вы, владыка и вся отчина моя Великий Новгород, пред нами, великими князьями, виноватыми сказались, – отвечал Иван Васильевич: – и сами на себя теперь свидетельствуете, и спрашиваете: какого государства мы хотим, то мы хотим такого государства в нашей отчине Великом Новгороде, как у нас в Москве.

Вече посылает новое посольство – умилостивить великого князя усиленной данью. Но Ивану Васильевичу не того нужно: дань от него не уйдет. А ему нужно, чтоб новгородцы назвали его государем своим, вместо господина, как они титуловали его доселе.

– Я сказал вам, – повторил он новому посольству: – что хотим такого государства, какое в нашей низовской земле – на Москве.

Новгородцы все еще не хотели понять, чего от них требуют. Тогда Иван Васильевич заговорил уже прямо.

– Вы мне бьете челом, чтоб я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине (т. е. в Новгороде). Так знайте! – наше государство таково: вечу и колоколу в Новгороде не быть! посаднику–не быть! и земли, что за вами,— отдать нам, чтоб все это наше было.

Тогда в Новгороде раздался последний крик отчаяния.

– Идем биться! Умрем за святую Софью!

Но было уже поздно. Истомленный голодом и осадою, Новгород сдался. 15-го января 1478 года, новгородцы присягали великому князю, а скоро начались аресты более видных представителей новгородского общества. Все они в оковах отвозились в Москву.

Вечевой колокол был снят с вечевой башни, а скоро взята была и Марфа-посадница.

На прилагаемых здесь рисунках художника А. П. Рябушкина изображены: на заглавной виньетки – снятие с башни колокола, и на отдельном листе–поезд колокола и Марфы Борецкой, увозимых, по снежной дороге, в Москву.

Что особенно поражает в этом событии, это – необыкновенно суровый тон, с которым современники-москвичи относились к Новгороду и к его бессильным попыткам удержать хотя слабую тень прежней автономии. Читая Новгородские и Софийские летописи, заменявшие тогда собою общественное мнение и печать, тогда еще не существовавшую, – летописи, страницы которых так и пестрят беспощадным обвинением новгородцев в «измене», в «латынстве», в «безбожии» –не веришь, чтоб это писали благочестивые иноки, и невольно удивляешься – зачем эти желчные филиппики названы «Новгородскими» и «Софийскими» летописями. По всему тону видно, что пером летописца водили и московская рука, и московское сердце. Кое-где только в московский текст летописей как бы нечаянно попадали робкие вставки из летописей, действительно писанных в Новгороде, и писанных не желчью, подобно московским, а слезами. В одном месте Софийской I-й летописи эти слезы как бы невольно вылились из глаз новгородца и только по недосмотру московского летописца оставлены не стертыми: «И поеха (великий князь) прочь, и поимал новгородских бояр с собою, и Марфу Исакову (это – Марфу-посадницу) со внуком ее повел на Москву, и плени Новгородскую землю… а иное бы что писал, и не имею что писати от многия жалобы» (Софийск[ая] I, 19).

Бессмертный Карамзин, изучая летописи для своего бессмертного труда, чутьем художника угадал, на чьей стороне правда, – и потому все свои симпатии отдал Новгороду в своей тоже бессмертной повести – «Марфа-посадница».

В сущности, в чем же тогда обвиняли москвичи Новгород вообще и Марфу Борецкую в частности? Если мы переведем летописный язык на современный, то окажется, что Москва обвиняла тогда Новгород в том, в чем теперь обвиняет она Киев – в сепаратизме. Но если это и было в действительности, то беспристрастие обязывает утверждать, что Новгород вынужден был к этому именно Москвою, и притом с нескрываемым, хотя и замаскированным ею, умыслом. Что московские обвинения были неискренни, это гораздо раньше Карамзина было высказано людьми, почти современниками событий, о которых идет речь – людьми, для которых не было никакого расчета ни льстить Новгороду, давно уже переставшему существовать политически, ни клеветать на Москву и на ее народ, с которым они лично и обстоятельно ознакомились. В этом случае свидетельство Герберштейна получает значение исторической важности крупного размера. Он говорит: «Navagardia gentem guogue peste moscovitica, duam eo commeantes mosci secum invexerunt, corruptissima est». «Московская зараза, которую москвичи внесли в Новгородскую землю, превратила этот гуманнейший и честнейшей народ в самый развращенный», – это очень сильно сказано.

Повторяю, – как ни много трагизма в истории последних лет существования вечевого Новгорода, однако эти трагические годы, без сомнения, остались бы одною темною, бесцветною страницею в истории собирания Русской земли, если бы не художественный гений Карамзина.

За то московский обличитель не пожалел красок, чтоб очернить несчастную женщину, в борьбе за священные права родины потерявшую двух взрослых сыновей-героев и оставшуюся с одним только внучком. Он относит к ее лицу самые бранные эпитеты: по его словам, это была бес-баба, которая будто бы вертела всем Новгородом, ему на пагубу, а бесу (вероятно, московскому) на утеху, которая будто бы склоняла всех к латинству, мало того – хотела выйти замуж – старуха-то! – за князя Михаила Олельковича, чтобы княжить в Новгороде и в Киеве разом, так как после смерти киевского князя Симеона Олельковича киевский престол доставался брату его, Михаилу.

Следовательно, летописи дают нам только отрицательную, или, скорее, порицательную оценку знаменитой русской женщины. И, не смотря на все филиппики московского Демосфена, личность Марфы перешла в память потомства самою симпатичною; даже больше – она одна скрасила собою неприглядные страницы истории ХV-го века Русской земли.

О Вечевом колоколе летописцы также говорят немного, но в этом немногом так было много трогательного.

. и веле; (великий князь), – говорит один летописец, – колокол вечный спустити и вече разорити». (Соф[ийская] I, 33).

. «не быти в Новегороде, – говорит другой летописец, – ни посадником, ни тысецким, ни вечю, и вечной колокол сняли долов и на Москву свезоша». (Соф[ийская] I, 19).

Но особенно трогательно упоминание о дальнейшей участи этой святыни Господина Великого Новгорода:

. «и привезен бысть (это – колокол) на Москву, и вознесоша его на колокольницю, на площади, с прочими колоколы звонити».

Надеюсь, что теперь более доказательной становится мысль, высказанная мною выше, – мысль, что упрочению в нашей общественной памяти исторических событий и лиц очень помогает не одна история, но и ее «незаконное дитя» – исторический роман.

Даровитнейший из русских историков Карамзин блистательно доказал это своею «Марфой-посадницей» и неразлучным с ее именем вечевым колоколом. Оно и неудивительно: «незаконное дитя истории» есть дитя любви прекрасной Клио.

2февраля 1918 года в помещении библиотеки Новгородского Губмузея на свое очередное заседание собрались члены Новгородского общества любителей древности. В повестке дня значились целый ряд вопросом и один из них назывался так: «Сообщение П. Гусева «Вечевой колокол». Лишь через четыре года (в 1922 г) это сообщение появилось на страницах второго номера провинциального журнальчика послереволюционного Новгорода – «Новгородское Вече». Но загадкой была не только статья, а и имя ее автора.

Как выясняется мало кто знал и видел П. Гусева. Вопрос о нем возник в 1975 году в переписке новгородских историков, музейщиков Николая Григорьевича Порфиридова – первого директора Новгородского губернского музея (20 – 30 годы двадцатого столетия) и Сергея Михайловича Смирнова, друга и соратника Порфиридова по музею. Вот, что писал по поводу П. Гусева Н.Г. Порфиридов: «То, что ты цитируешь о П.Л. Гусеве из его статьи, действительно несколько странно: «человек – загадка», «никто никогда не видел его изображения и даже не знаем, как расшифровываются инициалы его имени и отчества».

Для нас милый, характерный Петр Львович, заведующий Библиотекой Археологического института, неизменный «дачник» Новгорода каждое лето, член обоих Новгородских дореволюционных ученых обществ – живая, конкретная фигура, с его длиннополым старомодным, «редиполем», длинным «полуметровым» мундштуком. У меня где-то есть и его фотография в зале Древлехранилища но, задумываюсь, – а ведь верно нигде не встречал биографических сведений о нём, где и когда родился? Что связывало его с Новгородом так крепко? Не у кого, пожалуй, сейчас и узнать». (ОПИ НГОМЗ. Ф. 11. Оп. 1. Ед. хр. 45. Л. 1.об. – 2.)

П. Гусев – член Новгородского общества любителей древности.

Новгородский вечевой колокол.
Историческая справка.

В до-монгольский период вечевые собрания, по-видимому, распространены были по всем княжествам русского славянства. По крайней мере, знаменитое место в Лаврентьевской летописи под 1176 г. определенно свидетельствует, что «Новгородци изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти, яко же на думу, на веча сходятся». Но под влиянием усиливавшейся княжеской власти, собрания эти постепенно теряли свое значение везде, кроме Новгородской земли, в которой конституция 1017 г. (Ярославовы грамоты), напротив, вечевому установлению дала преимущество перед княжеской властью. Таким образом, только в Новгороде вечевые собрания получили впоследствии силу постоянного государственного учреждения.

Как всякое учреждение, имеющее в себе жизненное начало, Новгородское вече испытало свою эволюции на протяжении четырех с половиною веков своего существования. Не сразу оно сложилось в те формы, которые мы видим значительно развитыми в XIV–XV столетиях. Тоже самое можно предполагать и о моменте созыва веча, т. е. именно о том предмете, о котором будет трактовать наша справка.

В I-й Новгор[одской] летописи, которая наиболее авторитетна для нас, – так как сохранилась большею своею частью в синодальном списке времен независимости, – сначала говорится о созыве веча в разных выражениях: иногда инициатива собрания исходит еще от князя, как, наприм[ер ]: «Мстислав (Удалой) съзва вече (1214 г.), Мстислав створи вече (1215 г.), Ярослав (Всеволодович) створи вече (1228, 1230 г.г.)»; а иногда Новгородцы самостоятельно «створиша вече (1209 г.), створше вече (1228 г.) створиши вече (1291 г.)». Об употреблении колокола для оповещения граждан ничего не говорится. Но вот впервые, в той же летописи, под 1270 г. записано: «созвониша вече на Ярославли дворе» и затем, в XIV в., «Федор и Ондрешко созвониша другое вече» (1342 г.), новгородцы позвониша вече (1346 г.). Значит ли это, что Новгородцы только в второй половине XIII в. стали употреблять колокол для созыва веча, а раньше собирали граждан посредством словесного оповещения, – утверждать нельзя, но предполагать можно. Утверждать нельзя потому, что церковные колокола были в Новгороде уже в XI веке: Всеслав полоцкий снимает колокола у св. Софии в 1066 г. Но, с другой стороны, вечевой колокол был особенным, не церковным колоколом, а единственным во всем Новгороде, принадлежностью вечевого ритуала на Ярославовом дворище, хотя тут же рядом стоял Никольский собор, у которого был свой колокол, но не вечевой. И вот этот-то особенный, ритуальный колокол и мог быть заведен не с самого начала Новгородской независимости, а впоследствии, при развитии вообще вечевого института.

Церковные колокола позаимствованы были новгородцами не из Византии, где колоколов вовсе не было (вместо них употреблялись била), а с Запада, может быть, из Германии. Вспомним, что св. Антоний Римлянин, в начале XII в., по преданию, привез с собою колокол. Колоколов на Руси не лили до XIV ст[олетия], и когда архиепископ Василий Новгородский в 1342 г. задумал вылить свой колокол для св. Софии, то «приведе мастера с Москвы» (II и III Новг[ородской] летоп[иси]), а мастер этот, по Никоновской летописи, был Борис – римлянин. Значит, и вечевой колокол был западного, католического типа, и потому не очень велик. Даже самый обычай созывать народное собрание звоном в известный колокол мог быть принесен с Запада, так как мы знаем, что в Лондоне, например (известие это находится в книге Трайля), народное собрание созывалось в ограде собора св. Павла, при ударах большого колокола.

Какого же внешнего вида был Новгородский вечевой колокол? и как в него звонили? Об этом мы имеем археологический памятник не очень высокого качества, – это миниатюру «Царственного летописца» конца XVI в., воспроизведенную в Сборнике Новгор[одского] общества люб[ителей] древн[ости] вып. 2-ой, рис. 8-ой, на котором представлено, как в 1342 г. Онцифор и Матвей зазвонили вече у св. Софии (вверху), а Федор и Андрей зазвонили вече на Ярославлем Дворе (внизу). Видно, что звон колоколов производился не раскачиванием языка, как теперь, а раскачиванием самого колокола, как и ныне звонят в Западной Европе. Соблазнительно было бы предположить, что созыв веча производился именно таким способом звонить, раскачивая самый колокол; тогда такой звон резко отличался бы от церковного звона посредством раскачивания языка. Но дело в том, что кое-где в России еще до сих пор сохранились церковные колокола, приводимые в движение раскачиванием и даже в том же лицевом «Царственном летописце», в части его, посвященной концу княжения Василия Ивановича и началу царствования Ивана Васильевича Грозного, есть, между прочим, рисунок, копия с которого приложена к статье Ф.И. Буслаева. «Для истории русской живописи XVI в.». (Истор[ические] очерки народн[ой] словесности и искусства, т. II, стр. 312, рис 13). Рисунок этот, объясняется текстом: «то я же весны, месяца июня 3, начаша благовестити вечерню, и отломишася уши у колокола у благовестника, и паде с деревянные колокольницы, а не разбися. И повеле благоверный царь приделать ему уши железныя; и приделаша ему уши после великого пожару, и поставиша его на древянной же колокольницы, на том же месте, у Ивана Святого под колоколы, и глас звонной по старому». (Царств[ная] книга, по списку патриаршей библиотеки, Спб. 1769 г., стр. 136–137). Здесь также звонят в колокол посредством особого деревянного рычажка, приделанного к балке, на которой висит колокол, который и качается вместе с языком, по западному обычаю. Выходит, что на Руси везде, до сооружения больших колоколов, которые уже нельзя было раскачивать, в малые колокола звонили не языком, а качанием всего колокола. Правда, что все иллюстрации огромного кодекса, известного под именем «Царственного Летописца», крайне ремесленны, шаблонной работы, вероятно, мастеров царской школы иконописцев в Москве. Извлекать чертво быта даже и Московского XVI в. из этих иллюстраций очень трудно, а для более древнего периода прямо опасно. Поэтому на поставленный, нами вопрос, можно только сказать, что вечевой колокол был не велик, висел, по-видимому, на особой колокольнице, и в него звонили, раскачиванием самого колокола вместе с языком; чем же отличался звук его от других городских церковных колоколов, определить в настоящее время нельзя.

При ликвидации вечевого порядка в Новгороде в 1478 году, о колоколе имеются некоторые летописным известия. «Февраля 8 на сборе, князь великый веле колокол вечный спустити и вече разорити» (Соф[ийская] I-я [летопись]) и далее: «Марта 5 на Москву прииде князь велики в четверг на 5 недели поста. А после себя велел князь велики из Новгорода, и колокол их вечной привезти на Москву; и привезен быть, и вознесли его на колокольницу на площади с прочими колоколы звонити». (Соф[ийская] II-я [летопись]). Карамзин понял это известие несколько иначе. «Привезли в Москву славный вечевой колокол Новгородской, – говорит он,—и повысили его на к о л о к о л ь н е У с п е н с к о г о собора, на площади» (История гос[ударства]. Рос[сийского]. VI, 81).

Дальнейшая история колокола уже опирается на предания и документы неясные. Возможны догадки, но ничего строго определенного.

Одно предание указывает, что вечевой колокол был перелит при Грозном и помещен не на колокольне Успенского собора, а в Кремле же, но на стене у Спасских ворот, в особой небольшой башенке и служил для набата, а затем царем Феодором Алексеевичем был отослан в Николо-Корельский монастырь, в 34 верстах от Архангельска.

Предание это имеет свои основания в свидетельстве «Истории российской иерархии». Там, в описании Корельского Николаевского монастыря, при перечислении царских грамот монастырю, сказано: кроме того, государь сей (т. е. Феодор Алексеевич) пожаловал в монастырь колокол, со следующею надписью: «Лета 7182 года июля въ 25 день вылитъ сей набатной колоколъ Кремля города Спасскихъ воротъ весу 150 пудовъ». Пониже той надписи вырезано: «7189 года марта въ 1-й день по Имянному Великаго Государя и великаго князя Феодора Алексиевича вся великия и малыя и белыя России самодержца указу, данъ сей колоколъ къ морю въ Николаевской Корельской монастырь за Государское многолетное здравие и по его Государскихъ родителяхъ въ вечное поминовение неотъемлемо при игумене Арсении». – В документе этом нет никаких упоминаний о вечевом Новгородском колоколе, и вся догадка возникла, по-видимому, от того, что колокол был послан именно в Корельский монастырь, основанный некоей двинскою боярынею, Марфой, которую до недавнего времени отожествляли с знаменитой Марфой Борецкой.

Другое предание базируется на том, тоже перелитом колоколе, который доныне находится в Московской Оружейной Палате.

Еще Карамзин, в 182-м примечании к VI тому своей истории, заметил, что «в Кремлевском Арсенале показывают наботный колокол, вылитый в 1714 году из старого набатного: уверяют, что сей последний был вечевый Новгородский».

Не имея возможности точно установить преемственность перелитого в 1714 г. колокола от древнего Новгородского вечевого, тем не менее, приходится признать, что этот колокол имеет наибольшие права на происхождение от Новгородского. По крайней мере, в Москве, в самом начале прошлого столетия, до 1812 г., в Арсенале еще, Карамзину выдавали этот колокол за, перелитый из Новгородского вечевого.

Сообщение П. Гусева –Новгород. «Веч[евой] Колокол» заслушано на заседании Новгородского общества любителей древности 2 февраля 1918 года.

(Ссылки на материалы печатаются с сохранением орфографии подлинника).

Источник: Гусев П.Новгородское Вече. № 2. (июль). Новгород. 1922 г. С. 13 – 17.

Среди специалистов профессионально занимающихся изучением истории колокольно-литейного дела известно имя Александра Игнатьевича Семенова (1905 – 1974) – историка, научного работника Новгородского музея, автора таких работ, как Новгородские и Псковские литейщики XVI – XVII веков, Памятник Тысячелетию самодержавного гнета, Путеводителей по Новгороду и новгородскому кремлю и многих других. Однако не получило большого распространения информация о фундаментальной работе Семенова в 1920-е годы по учету колоколов. Вот как ее характеризует Николай Григорьевич Порфиридов в своих воспоминаниях: «Особую гордость музея составляет учет колоколов, которым увлеченно занимался А.И. Семенов. Он переписал все надписи, зарисовал изображения и названия, определил вес. Собранный материал впоследствии пригодился А.И. Семенову для его работ, а также он хорошо послужил во время снятия колоколов для нужд индустрилизации страны, когда заранее определялись экземпляры, не подлежащие снятию» (Порфиридов Н.Г. Новгород 1917 – 1941. Воспоминания. Л., 1987. С. 113.)

ОТЧЕТ
и.о. зав. отделом Новгородского музея
А.И. Семенова о командировке в г. Псков с 19 по 22 – III – 1964 г.

Командировка была предпринята с целью выяснения наличия новгородских вещей, вывезенных немцами из Новгородского музея.
В Псковском музее имеются два больших ящика со старопечатными книгами XVII – XVIII веков, вывезенными из Новгородского музея. Книги требуют реставрации: листы их склеились между собой, так как долгое время они находились в сыром подвале. Эти книги Псковский музей не включил в свой инвентарь и согласен возвратить в Новгород беспрепятственно.
Кроме них, в библиотеке музея находится полный шкаф книг XVII – XVIII веков, принадлежащих Новгородскому музею. Эти книги включены в инвентарь Псковского музея, но Музей согласен их вернуть, если будет разрешение Министерства культуры.
По поручению Обл[астного] управления культуры были осмотрены колокола Псково-Печерского монастыря /52 км. От Пскова/. Новгородских колоколов не оказалось. Колокола относятся к XVI – XIX векам, вылиты в Пскове и Печерском монастыре.

/А. Семенов/
25 марта 1964.

ОПИ НГОМЗ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 218. Л. 1.

Директору Новгородского музея т. Максимову А.Е.
от научного сотрудника А.И. Семенова

В связи с поступившим в Областное управление культуры запросом о новгородском колоколе, находившимся на звоннице Псково-Печерского монастыря, мною, во время служебной командировки в Псковскую область, были осмотрены все 17 колоколов двух звонниц Псково-Печерского монастыря.

Один колокол, висящий на главной звоннице в верхнем пролете, весом около 50 пудов, по преданию считается новгородским вечевым колоколом. Но надпись, которая на нем имеется, этого не подтверждает. В ней сказано, что колокол вылит в Пскове в 1562 году для Печорского монастыря псковскими мастерами, имя одного из них названо – Логин Семенов.
Кроме этого, на главной звоннице имеются еще три колокола с надписями. Они относятся к XVI – XVII векам и вылиты в Пскове. Остальные колокола без надписей, XVI – XIXвеков.
У главной звонницы висит железное било в виде коромысла, которое называют вечевым билом.
Судьба новгородского вечевого колокола известна. Софийская I летопись сообщает, что он по распоряжению Ивана III 2 февраля 1478 года был увезен в Москву, где «вознесоша его на колокольную на площади с прочими колоколы звонити». Он висел на Набатной башне кремля возле Спасской башни и использован для набатного звона. Во время пожара 1713 г. колокол упал на мостовую и разбился.

Петр I приказал собрать осколки колокола и отлить новый колокол, одинаковый по форме с разбившимся. Перелитый колокол весом 108 пудов хранится в Московской Оружейной палате.

ОПИ НГОМЗ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 219. Л. 1.

Автор: Надежда Петровна Яковлева – директор Валдайского филиала НГОМЗ (Новгородская область, г. Валдай)

Источник: Колокола (История и современность) Изд. «Наука» М. 1985. С. 183 – 184.

Поддужные колокольчики вводятся в употребление в России во второй половине XVIII в. Центр их производства был необходим в первую очередь на крупнейшем тракте России. И он возник на середине пути между Москвой и Петербургом – в Валдае. О том, когда в Валдае появился первый колокольчик, говорят по-разному. Иногда сообщают даже конкретную дату появления первого валдайского колокольчика – 1478 год. В том году по приказу царя Ивана III, – говорит легенда, – вечевой новгородский колокол был снят с Софийской звонницы и отправлен в Москву, чтобы звучал он согласно со всеми русскими колоколами и не проповедовал бы больше вольницы. Но до Москвы так и не добрался новгородский пленник. На одном из склонов Валдайских гор сани, на которых везли колокол, покатились вниз, испуганные кони понеслись вскачь, колокол сорвался с воза и, свалившись в овраг, разбился вдребезги. С помощью какой-то неведомой силы множество мелких осколков стали превращаться в маленькие, чудесно рожденные колокольчики, местные жители подобрали их и стали отливать по их подобию свои, разнося славу о вольнице новгородской по всему свету. Другой вариант этой легенды сообщает, что валдайские кузнецы собрали обломки вечевого колокола и из них отлили свои первые колокольчики (1).

Еще один вариант легенды вводит в рассказ конкретные имена – валдайского кузнеца Фому и странника Иоанна. Вечевой колокол, свалившись с горы, разбился на мелкие части. Фома, собрав горсть осколков, отлил из них непередаваемо звонкоголосый колокольчик. Этот колокольчик выпросил у кузнеца странник Иоанн, надел себе на шею и, сев верхом на свой посох, облетел с колокольчиками всю Россию, разнося весть о вольнице новгородской и славя вал¬дайских мастеров (2).

Это же предание описано поэтом К. Случевским в 1886 г, в книге «По северу России». Известно его стихотворение (3).

Разбили колокол, разбили!
Сгребли валдайцы медный сор
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор.
И быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесное,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой.

1. Дубинин. Колокольное производство на Валдае – Труды комиссии по исследованию кустарной промышленности в России. 1882. Вып.8. отд. 4.С.146.
2. Поляков М. Дар Валдая//Новгородская правда. 25 мая 1969.
3. Случевский К. Новгородское предание. – У древних стен, у Ильмень-озера. М. 1980. С.32.
4. Софийская вторая летопись – Полное собрание русских летописей. Т. VI. CПб 1853. C. 221.
5. Переписная оброчная книга Деревской пятины Новгородской земли. 1495 г.

Источник