что такое русская интеллигенция

Феномен российской интеллигенции

Для начала необходимо определиться с историей и этимологией этого термина. Итак, интеллигенция (лат. intelligentia – понимание, познавательная сила, знание) – общественный слой людей, профессионально занимающийся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Само слово «интеллигенция» ввёл в употребление писатель П.Д. Боборыкин, который в 1866 году определил таким образом «высшим образованным слоем общества». Из русского понятие перекочевало в другие языки. Краткий Оксфордский словарь определяет интеллигенцию как «ту часть народа (в особенности русского), которая стремится к независимому мышлению». Данный термин в современном его понимании существует только в русском языке. На Западе существует параллельное определение «интеллектуал», которое в русском понимании имеет совершенно иное значение.

Во многом интеллигенция возникла во времена Петра I, когда страна стала европеизироваться. В это время в Россию стало активно проникать масонство, и само возникновение интеллигенции как общественной прослойки нередко связывают именно с ним. Данной позиции придерживаются такие авторы как И. Солоневич, Б. Башилов, А. Селянинов, Н. Марков, В.Ф. Иванов. Определяет интеллигенцию как «малый народ» и группу, имеющую определённую связь с еврейством, И.Р. Шафаревич в своей известной работе «Русофобия».

Своё назначение русская интеллигенция усматривала в воздействии на власть всеми доступными средствами, будь то критическая публицистика, художественное и научное слово, многочисленные акции общественного неповиновения. Основной целью она считала полностью уничтожить, либо модернизировать монархию, лишив её нравственного и духовного смысла (во многом исполняя решения многочисленных масонских лож по ликвидации «законной» русской власти).

В итоге, все эти действия интеллигенции неизбежно привели к дистанцированию ее как от государства, так и от народа. Как, отмечал Г.П. Федотов, интеллигенция, подобно еврейству, «максимально беспочвенна, интернациональна по сознанию и необычайно активна». Кроме этого, в своей статье «Трагедия интеллигенции» он выделяет основные признаки этой группы – «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих целей».

В то же самое время, крушение многовековой русской государственности как в 1917, так и в 1991 годах, к чему так яростно стремилась передовая интеллигенция, стало, в итоге, в значительной степени и её крушением.

Идеализированное представление об интеллигенции и её социальных функциях были подвергнуты резкой критике такими великими деятелями русской культуры, которых нельзя, как вполне резонно считает Б. Башилов, причислить к «ордену русской интеллигенции», как А. Пушкин, Н. Гоголь, славянофилы, А. Григорьев, Ф. Тютчев, Н. Данилевский, Ф.М. Достоевский, К. Леонтьев, А. Фет, А. Майков, Ю. Говорухо – Отрок, В. Розанов, Л. Тихомиров, В. Эрн, М. Меньшиков, И. Ильин, Иван Солоневич, Л.Н. Гумилёв и др.

Известно, что Аполлона Григорьева передовая интеллигенция исключила из своих рядов, из-за того, что русский критик стал защитником русских форм жизни и нравов. А поэта А. Блока за статью, написанную в поддержку русского мыслителя в 1916 году, многие символисты, входящие в этот орден (З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов и др.), моментально обвинили в черносотенстве и объявили ему бойкот, перестав печатать.

Ф. Тютчев в одном своём стихотворении пишет, обращаясь к либералам, типичным представителям интеллигенции: «Напрасный труд, нет, их не вразумишь. Чем либеральнее, тем они пошлее. ». Сам Тютчев на протяжении ряда лет исследовал причины русофобии (в том числе, и причины ненависти русских интеллигентов к своей стране). Он надеялся, что враждебность Запада к России во многом отрезвит наших людей. Так, в письме к П.А. Вяземскому, написанному во время европейских революций, читаем: «Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть, может быть, величайшая услуга, которая она в состоянии нам оказать. Это положительно, не без промысла». Однако, по прошествии лет, оценивая состояние общества после реформ 60-х годов, Тютчев видит малоподвижность изменения в общественном сознании.

Подтверждением этого является фраза из письма поэта к родным, которое было написано в 1867 году. Ее цитирует В.В. Кожинов в своей книге «Судьба России: вчера, сегодня, завтра» (1997). Тютчев писал: «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего всё более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых. Раньше (т.е. во времена Николая I – Прим. С.Л.) они говорили нам. что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д., и т. П., что, потому именно, они нежно любят Европу, что она бесспорно обладает тем, чего нет в России. А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь этих господ только усиливается».

Великий русский писатель Николай Гоголь за великолепные религиозные статьи и трактаты «Авторская исповедь», «Избранные места из переписки с друзьями» и «Божественная литургия» был подвергнут бойкоту со стороны яркого представителя интеллигенции В. Белинского и его последователей.

В «Переписке с друзьями» Гоголь призывает своих, ставших интеллигентами-космополитами, соотечественников осознать самих себя, свою национальную душу, свою русскую сущность и своё православное миропонимание, сделав то, к чему он так тяжело шёл всю свою жизнь. Всё неустройство русской жизни, считает Гоголь, происходит оттого, что русский образованный класс перестал ценить то великое, духовное сокровище, которое всегда ценил русский народ – Православие. Интеллигенцию же, чтобы она понимала свою страну, он призывал «проездиться по России», ибо этот слой, живя в стране, «её не знает». «Великое незнание России посреди России», – таков неутешительный вердикт русского писателя и патриота.

Известный русский публицист и издатель М.Н. Катков связывает наше варварство с нашей же «иностранной интеллигенцией». В статье с одноимённым названием, написанной в 1878 году, он отмечает следующее: «Наша интеллигенция выбивается из сил показать себя как можно менее русской, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. Европейские державы, напротив, только заботятся о своих интересах и не мало не думают о Европе». А на обвинения передовой интеллигенции в «недоразвитости» народа, критик парирует следующим доводом: «Наше варварство заключается не в необразованности наших народных масс: массы везде массы, но с полным убеждением и с чувством достоинства признать, что нигде в народе нет столько духа и силы веры как в нашем, а это уже не варварство. Нет, наше варварство – в нашей иностранной интеллигенции», – подытоживает своё рассуждение русский мыслитель. В итоге, после подобных выступлений, прежде «друг интеллигенции» Катков, как отметил Л.А. Тихомиров в «Концах и началах», «навсегда остался для либеральной души изменником и врагом».

Критиковал подобное явление и Н.Я. Данилевский. С его точки зрения, Россия (как «самый главный представитель славянства») должна избавиться от одолевающей её болезни, получившей у него название «европейничанье», т.е. подражательство или «обезьяниченье». Трагически воспринималась Данилевским потеря образованным русским обществом ясного понимания конкретных национальных задач, не говоря уже о метафизике национально-государственного бытия. Т.о., утратившие под ногами твёрдую почву отечественных преданий и повторяющие как «попугаи чужие слова и мысли», российские интеллигенты стали наиболее восприимчивы к любым доктринам (в основном разрушительным). Ныне эта болезнь приняла уже другие формы – американобесие.

Ф.М. Достоевский был также обеспокоен поведением «передовой интеллигенции». В своём творчестве он не раз поднимал эти вопросы, в частности в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы», «Подросток» и в «Дневнике писателя». В одном из выпусков «Дневника» он, с гениальной прозорливостью, предвидит все последствия подобной деятельности интеллигенции, приведшей, в итоге к революции: «Безбожный анархизм близок: наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России. Она и начинается, ибо нет у нас против неё надёжного отпора – ни в управлении, нив обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются».

Русские интеллигенты, по меткому определению К.Н. Леонтьева, самые наивные и доверчивые ко всему, что они считают новым и что имеет западное происхождение. Они являются своего рода «обезьянами прогресса». Между тем, считал он, на самом Западе в полной мере возобладал самый худший для русского мыслителя сорт людей – буржуа. Российская интеллигенция, согласно Леонтьеву только и делает, что суетится, стараясь подсунуть русскому мужику «западное просвещение», в котором он ничуть не нуждается, и оно для него является даже смертельно вредным (что подтверждает и сегодняшняя ситуация в стране). Отсюда вполне естественен разлад между мужиком, защищавшим свой естественный, сложившийся веками уклад жизни, и интеллигенцией, не знающей толком, чего она хочет. И поэтому, русский народ «интеллигенцию не любит». А раз так, то не народ должен подниматься до интеллигентского миропонимания, а сама интеллигенция до народного понимания мира, делает вполне закономерный вывод русский философ.

Упоминаемый выше Лев Тихомиров в работе «Начало и концы. Либералы и террористы» следующим образом характеризует российскую интеллигенцию, погрязшую в космополитизме: «Космополитизм нашего образованного класса должен был выродиться в нечто ещё худшее. Анархист французский или немецкий ненавидит вообще современное общество, а не специально своё – немецкое или французское. Наш космополит, в сущности, даже не космополит, для его сердца не все страны одинаковы, а всё приятнее, нежели отечество. Духовное отечество для него – Франция или Англия, вообще «Европа»». И по отношению к Западу он является его же и патриотом, а вовсе не космополитом. А сам русский интеллигент способен любить свою страну только в будущем, где от самого русского не осталось и следа».

Особое место в философском осмыслении феномена русской интеллигенции в обществе занимает сборник «Вехи», выпущенный в 1909 году, ознаменовавший смену леворадикального понимания мира. Его авторы Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве, М. Гершензон, Б. Кистяковский, А. Изгоев, С. Франк предупреждали о тяжёлых последствиях для России нигилизма, интеллигентской партийной разобщённости, подавляющей нравственность, духовную свободу и суверенность личности. Однако, призывая осудить «интеллигентщину», авторы «Вех» сосредоточивались в основном на критике, а не на позитивных разработках, и потому их призыв оказался невостребованным.

Критически относился к интеллигенции и В.В. Розанов. «Не люблю и не доверяю», – так говорил он о подобных русофобски мыслящих личностях, не понимающих и не любящих Россию. В 10-х годах ХХ века Василий Васильевич уделял много внимания проблемам ненависти многих деятелей, в том числе, представителей еврейства и масонства, к России. Подобные настроения выражены в его статье «Почему нельзя давать амнистию эмигрантам?» (1913), в целом отрицательно воспринятой «передовой интеллигенцией». На вопрос, что он отрицает решительно и однозначно, Розанов прямо ответил: «Непонимание России и отрицание России». Кроме этого, Розанов выражает неприятие той духовной и общественной политической миссии, которую активно в России реализуют масоны, парламентская оппозиция (да и вообще думский парламентаризм в целом).

За эти высказывания, а также за критические материалы, связанные с судебным делом М. Бейлиса, деятели русской интеллигенции (в том числе, З. Гиппиус, Д. Мережковский, А. Карташёв) выгоняют Василия Розанова из Религиозно-философского общества, которым он прежде руководил.

Основные симптомы ненависти российской интеллигенции к России выразил и Иван Ильин. В противовес этому он предложил преодолеть эту «национальную судорогу» воспитанием новой национально мыслящей элиты, объединённой национальной идеей. Эта идея должна быть государственно-исторической, государственно-национальной и государственно-патриотической. При этом Иван Александрович сформулировал программу духовного возрождения русского народа, основанную на понимании того, что «Россия есть живой организм», который никак не поддаётся, как показал опыт ХХ века, переустройству в соответствии с некритически заимствованными с Запада идеями.

В «Наших задачах» он показывает, что возрождение России и её интеллектуального слоя состоится лишь на основе безусловного отказа от укоренившихся в её среде приобщения к «политической кривде», «политическому доктринёрству», никак не учитывающему реалии и опыт России.

Критиковал передовую интеллигенцию и Иван Солоневич. Он резко возмущался многочисленными произведениями представителей интеллигенции не понимающих и недооценивающих феномена России и русской цивилизации. «Никакие мерки, рецепты, программы и идеологии, заимствованные откуда бы ни было извне, – неприменимы для русской государственности, русской национальности, русской культуры». А сама русская мысль может быть русской только в том случае, когда она исходит из русских исторических предпосылок. Именно начиная с эпохи Петра I, считает Солоневич, и происходит окончательный духовный разрыв между народом и интеллигенцией, и их интересы резко расходятся.

Как, справедливо считает В.Ф. Иванов, передовой интеллигенции были «чужды здоровый национализм и любовь к отечеству». Т.о., противонациональными интересами была обвеяна вся её ведущая часть. В данном случае, можно говорить о том, что либеральная и социалистическая интеллигенция любила «прежде всего, весь мир, а потом уже свой народ: она любила его случайно, урывками, скрывая перед другими свои чувства, стыдясь своей любви!».

Если же говорить о сегодняшней ситуации в стране, то можно отметить, что внутренние противники России в лице нынешней передовой интеллигенции усилились и фактически захватили власть в стране под видом многочисленных движений и борцов за «права человека». Всё это привело к распаду исторической России, и сулит ещё большие потрясения оставшейся ее части. Об этом говорит и академик Игорь Шафаревич.

В недавно вышедших трёх новых книгах, Шафаревич оценивает уже нынешнюю ситуацию в стране. Как тогда, так и сейчас, Игорь Ростиславович кроме русофобии самой русской интеллигенции видит русофобию среди определённой части еврейства, которая живёт в России и намеренно разрушает её изнутри. С 60-х годов возникли так называемые «диссиденты», которые и составили основу «малого народа». Некоторые из них до сих пор выступают с русофобскими высказываниями в адрес России и русского народа.

Если раньше книги, цитаты из которых приводит академик, печатались в самиздате, то сейчас идеи, заложенные в этих книгах, в популяризированном виде ежедневно тиражируются в газетах, журналах, на телеэкране (в качестве примера можно привести многочисленные выступления таких сатириков как А. Арканов, В. Шендерович, Е. Шифрин, Г. Хазанов и т.д.). Кроме этого, русофобскими идеями проникнуты программы М. Швыдкого «Культурная революция», В. Познера «Времена» и т.д.

Сегодня, как и сто лет назад, по-прежнему остро стоит задача воспитания национальной элиты в духе патриотизма и любви к своему отечеству и Православной Церкви. А нынешним национально мыслящим интеллектуалам пора смело говорить о вышеперечисленных проблемах, не смотря на то, что же скажет на это либерально – мыслящая интеллигенция.

Русская философия. Словарь. – М:1995.

Новая философская энциклопедия. – М:2001.

Б. Башилов. История русского масонства. – М:2003.

В.Ф. Иванов. Русская интеллигенция и масонство: от Петра I до наших дней. – М:1998.

Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации. – М:2000.

В.В. Кожинов. Судьба России: вчера, сегодня, завтра. – М:1997.

Н.В. Гоголь. Собр. соч. в 9-ти томах. – М:1994.

М.Н. Катков. Имперское слово. – М:2002.

Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т.21-27. Л:1972-90.

Л.А. Тихомиров. Критика демократии. – М:1998.

И.Л. Солоневич. Народная монархия. – Мн:1998.

Вехи. Интеллигенция в России. – М:1991.

Н.Я. Данилевский. Россия и Европа. – Сп-б:1995.

Н.Я. Данилевский. Горе победителям. – М:1998.

И.Р. Шафаревич. Русофобия. – М:1994.

И.Р. Шафаревич. Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью. – М:2000.

Источник

Появление русской интеллигенции

Когда и почему образованные люди противопоставили себя государству

«…Слово „интеллигенция“… становится совсем бранным словом, так что если мы еще не слыхали, то, по всей вероятности, скоро услышим: „Ах ты интеллигенция!“, „Ах ты распроинтеллигенция!“ И будет это обозначать вроде непристойной брани. Одни… делают это слово синонимом жулика и поджига­теля, другие — дурака, третьи желают растворить его без остатка в бюрократии и буржуазии, ото­жде­ствляя таким образом их сущность и цели и причисляя к интеллиген­ции не только всякого, кто знает, под каким соусом надо приго­тов­лять какую рыбу и может написать фельетон про нигилистов, но и тех даже, кто называет нигилистов „сицилистами“. Оказывается, что вопросы: что такое интеллигенция и кого считать интеллигенцией, какова ее роль и имеет ли она право на существование, — далеко не ясны».­­­­

Эти наблюдения народнического публициста Сергея Кривенко написаны в 1881 году, но могли бы быть с незначительными вариациями написаны в лю­бое из десятилетий русской истории с середины XIX века по настоящее время. Дискуссии о том, что такое интеллигенция, какова ее сущность, идеология и роль в обществе, составляют один из главных вопросов культурной и соци­аль­ной истории последних полутора столетий. Все ключевые политические понятия — «власть», «народ», «общество», «революция» — обретают смысл в XIX и XX веке лишь в связи с рассказом о «русской интеллигенции», в кото­ром она повествует сама о себе. История этого повествования соткана из лите­ра­турных образов, политических воззваний, философских манифестов, рели­гиозных проповедей и публицистических полемик, восхваляющих, обвиняю­щих, анализирующих или проклинающих «интеллигенцию».

Существует несколько устойчивых схем и оппозиций, с помощью которых обычно описывается интеллигенция. Во-первых, противопоставление «русской интеллигенции» и «западных интеллектуалов». В этой концепции обосновыва­ется убеждение в уникальности и неповторимости интеллигенции как специ­фически русского явления (в доказательство чего ссылаются на факт заимство­вания термина intelligentsia в английском языке, хотя там он возникает в пер­вую очередь для обозначения польских и вообще центрально- и восточно­европейских интеллигентов). Во-вторых, противопоставление интеллиген­ции и народа, призванное подчеркнуть оторванность интеллигенции от основной массы населения и маргинальность ее положения. В-третьих, противопоставле­ние интеллигенции и власти, в котором делается акцент на оппозиционности и враждебности интеллигенции легитимному политиче­скому порядку в госу­дарстве. Все эти оппозиции возникают не в результате научного анализа. Это характеристики, которыми определяют интеллиген­цию ее критики и защит­ники. Таким образом, сам вопрос, что такое интел­ли­генция, относится скорее не к познанию, а к самоопределению того, кто задает его в рамках публичной дискуссии. Оговорим, что связь познаватель­ного интереса с выражением общественной позиции — это не особая черта русской интеллигенции, но явле­ние, вообще характерное для описания статуса интеллектуальных групп в си­туации подвижной социальной иерархии.

Поэтому, чтобы понять сегодня, о чем или о ком велись споры на тему, чтó такое интеллигенция, нужно постараться учесть все значения понятия, кото­рые сформировались на протяжении его истории в процессе общественных дискуссий. Трудно понять, идет ли речь об одной и той же группе, когда Чехов обрушивается на «нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истерич­ную, невоспитанную, ленивую», а Иванов-Разумник описывает ее как «группу, характеризуемую творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и лич­ному освобождению личности»; когда Солженицын называет ее «жерт­венной элитой», а Семен Франк ругает ее за «моралистический нигилизм». История понятия позволяет, таким образом, адекватно описать интеллигенцию как социальное явление.

Генезис слова «интеллигенция» (intelligence/Intelligenz) относится во Франции к 1830-м годам, в Германии — к периоду около революции 1848 года, в Рос­сии — к 1860-м годам. Во всех трех случаях слово сначала означает абстракт­ную «интеллектуальную способность», а потом становится обозначением обще­ственной группы, главного носителя этой способности. Во Франции выражение intelligence humaine (способность к мышлению, присущая чело­веку) получает распространение после Июльской революции 1830 года, поло­жившей конец Реставрации и открывшей путь к либерально-демократиче­скому раз­витию страны. Если в XVIII веке накануне Великой французской революции представления об идеальном человеческом обществе были основаны на «разу­ме», то к середине XIX века его место занимает «человеческая интел­лигенция». Наиболее отчетливое выражение эта роль «интеллигенции» нахо­дит в трудах основателя социологии Огюста Конта, который в прогрессе науч­ного знания и человеческого ума видит движущую силу истории. Функция научного интел­лекта при этом не просто в открытии чистых истин, но в воз­можности сделать науку принципом социального управления. «Знать, чтобы предвидеть; предви­деть, чтобы управлять» — основной лозунг позитивизма Конта, намечающий превращение интеллекта в социальную силу.

Это превращение описано в работе Алексиса де Токвиля «Демократия в Аме­­рике» (1835), где понятие intelligence становится уже однозначно социально-политическим. Интеллигенция — это «средство управления» (un moyen de gouvernement), «социальная сила» (une force sociale), хотя еще не определен­ная как особая группа. Токвиль говорит об ученых, изобретателях, художниках и писателях как носителях интеллигенции, но не определяет их социальный статус. Черты особой группы фиксируются лишь позже — в середине XIX ве­ка — с помощью множественного числа les intelligences. А в конце XIX века утверждается новое слово — les intellectuels — для обозначения интеллиген­ции как группы, ставшей частью публичной сферы. Оно получает хождение в связи с делом Дрейфуса (1894 год и последующие) — судебного процесса над офице­ром еврейского происхождения по ложному обвинению в шпионаже в пользу Германии, который всколыхнул общественное мнение во Франции и вызвал ожесточенные дискуссии в среде публичных интеллектуалов.

В Германии истоки термина Intelligenz лежат в философии Гегеля и левого ге­гельянства. Так же как и во Франции, «интеллигенция» сначала обозначает интеллектуальную способность человека вообще, а затем в более специальном смысле, встречающемся в гегелевской «Философии права» (1821), выступает как характеристика «среднего сословия» (Mittelstand), к которому Гегель отно­сит государственных чиновников. Отличительной чертой «среднего сословия» является его образованность, в силу чего оно в наибольшей степени предраспо­ложено к управлению государством, поскольку «народ» (то есть необразован­ное население) — это та часть граждан, которая не обладает способностью суждения и, следовательно, не готова к политическому волеизъявлению. Этот чиновнически-корпоративный характер интеллигенции подвергается критике младогегельянцами, которые начинают рассматривать образованность как свойство нации в целом. Под влиянием французских дискуссий Генрих Гейне определяет свободную прессу как одно из самых эффективных средств дости­жения «народной интеллигенции», то есть приобретения народом политиче­ской способности суждения. В период революции 1848 года в Германии и после нее вопрос о введении образовательного ценза как условия участия в парла­мент­ских выборах оказывается одним из наиболее дискуссионных. Однако сам Гейне в поздних статьях сетует на «недостаток интеллигенции в народе» и на не­готовность масс к разумному государственному управлению.

Тот же Гейне одним из первых иностранцев использует в начале 1840-х го­дов слово Intelligenz применительно к России, причем приписывает «интел­лиген­цию» (как умственную способность) исключительно российскому монар­ху. Из немецко-французских контекстов слово и проникает в Россию, первым свидетельством чему является дневниковая запись Жуковского 1836 года, где он с возмущением отзывается о «петербургском дворянстве, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию». Однако в ши­рокое употребление слово входит в России значительно позднее — с начала 1860-х годов, когда дебаты об интеллектуальных силах общества становятся публич­ными и сопровождают процесс начатых реформ.

Писатель Петр Боборыкин утверждал, что именно он первым употребил слово «интеллигенция» в 1866 году. Впрочем, давно установлено, что несколькими годами ранее этот термин в значении «умственная способность народа» («народ­­ная интеллигенция») начинают использовать как в либеральных («Днев­ник» Александра Никитенко за 1864 год), так и в славянофильских кру­гах. Например, публицист Иван Аксаков уже констатирует отрыв «народного самосознания», или «интеллигенции», от «земли» и превра­щение ее в автономную социальную силу. Аксаков требует вместо этого, чтобы интел­лигенция стала подлинно патриотической и народной. Постепенно зна­че­ние переносится с абстрактной интеллектуальной способности на образо­ванный класс как носителя этой способности и далее на обозначение некоей особой группы этого класса. Так история понятия развивалась с 1860-х годов до начала XX века.

Это изменение — показатель того, как в России формируется публичная сфера. Образованное общество становится самостоятельным политическим игро­ком наряду с властью и требует участия в принятии властных решений. Вместе с тем понятие интеллигенции само постоянно дискутируется разными груп­па­ми, которые стремятся к гегемонии в интеллектуальном пространстве.

Ожесточенность этой борьбы определялась прежде всего тем, что ни социаль­ный, ни правовой, ни политический статус интеллигенции никак не был уста­новлен. Термин «разночинец», который служил во второй половине XIX века синонимом «интеллигента», выражал лишь неопределенность происхождения из разных сословий (дворянство, духовенство, городское мещанство, крестьян­ство).

Социологические определения выделяют место и роль интеллигенции в обще­стве: «образованный класс», «образованное общество», «лица, принимающие участие в умственной жизни страны» (Дмитрий Овсянико-Куликовский); часть образованного класса, занятая активным производством идей (Павел Милю­ков); в марксистском понимании общества как классовой структуры интел­лигенции отводится место либо «работников умственного труда» (Лев Троц­кий), либо, наоборот, «привилегированного класса эксплуататоров, живущих чужим трудом рабочего класса».

Идеологические определения представляют интеллигенцию как группу, разде­ляющую общий круг идей и идеалов, причем, как правило, заимствованных c Запада (материализм, позитивизм, атеизм, идеи Чернышевского, народни­чества и т. д.), в силу чего она описывается как одно из идейных направлений среди образованной публики, как круг единомышленников и даже как рели­гиозная секта.

Наконец, при оценочном подходе интеллигенцию определяют с помощью опре­деленных ценностных установок, которые (в зависимости от позиции интерпретатора) либо заслуживают согласия и поддержки, либо подлежат осуждению и отрицанию. Одни восхищаются альтруизмом интеллигенции, ее чувством ответственности перед народом и готовностью к самопожертво­ванию на благо народа, другие критикуют «нигилистическую мораль» интел­лигенции, ее отрицание признанных моральных идеалов, религиозных и эсте­тических ценностей. Отношение к интеллигенции зависело от политических и социальных ценностей: одни писали об «отщепенстве от государства», бес­почвенности, отсутствии патриотизма; другие, наоборот, о наличии крити­ческого мышления, способности критиковать существующие институты.

Столь разнородные способы определения и самоопределения интеллигенции, возникшие уже в первые полвека после упрочения слова в русском языке, можно соединить в образе «свободно парящей интеллигенции» (выражение, использованное в 1920-х годах немецкими социологами Альфредом Вебером и Карлом Мангеймом для характеристики интеллигенции), который выражает общую ситуацию интеллектуальных групп в эпоху модерна. Этот образ под­черкивает, что у интеллигенции отсутствуют четко выраженные групповые или классовые интересы, что она в прямом смысле «беспочвенна» (то есть лишена владельческого статуса, географической или социальной привязки) и в силу этого берет на себя право выступать от имени всего общества, пред­ставляя общественный интерес как таковой. А такая позиция, в свою очередь, вызывает противодействие как со стороны власти, претендующей на такое же представи­тельство общественного интереса от лица бюрократии, так и со сто­роны про­властных интеллектуальных групп, оспаривающих это право.

Формирование критически настроенных интеллектуальных групп свидетель­ствует о складывании в преддверии и в ходе Великих реформ 1860-х годов в России нового типа публичной сферы. Используя терминологию классиче­ского анализа публичности, данного в 1960-е годы немецким философом Юргеном Хабермасом, ее можно обозначить как «буржуазную литературную публичность». Смысл отличия «буржуазной» публичности от «дворянской» состоит в том, что культурная и политическая коммуникация перестает быть привилегией дворянской элиты, а охватывает все слои образованного обще­ства, будучи освобождена от сословных ограничений на участие.

Интеллигенция в России и возникает в середине XIX века как носитель наро­жда­ющейся «литературной публичности», который способствует ее переходу в публичность политическую. Она становится той частью образованного клас­са, которая играет активную роль в формировании общественного мнения. При этом «русская интеллигенция» не уникальна. Несмотря на все цензурные и по­лицейские ограничения, в России происходят те же общественные процес­сы, что и полувеком ранее во Франции и Германии. В России возникают и рас­про­страняются противоборствующие идейные направления; прежде существо­вавшие и впервые основанные толстые журналы становятся рупорами этих идейных направлений (в 1860-е годы это «Отечественные записки», «Дело», «Неделя», «Русское слово», «Вестник Европы» и др.). Растет число образован­ной публики и прежде всего студенчества; после университетской реформы 1863 года увеличивается количество высших учебных заведений (40 вузов в 1860-е годы, из них 8 университетов, с общим числом около 6 тысяч студен­тов). Создаются кружки просвещения и саморазвития и сообщества читающей публики (народнические кружки Александра Долгушина в Петер­бурге «долгушинцы»; Николая Чайковского в 1871 году в Москве — «чай­ковцы»). Появляются властители дум молодежи — левые публицисты, писатели и философы (Чернышевский, Добролюбов, Шелгунов, Писарев) и ли­деры консервативных и националистических направлений (Катков, Аксаков).

Все эти структурные элементы публичной сферы — журнал, университет, кружок, локальные (земские) сообщества — показывают вовлеченность России в общеевропейский процесс формирования публичности, и, так же как в Запад­ной и Центральной Европе, литературная сфера под давлением правительст­вен­ных репрессий и в борьбе за свою самостоятельность все больше полити­зируется. В России этот процесс становится более радикальным из-за того, что образованная публика не может легально влиять на властные решения, не при­нимает участия в управлении государством. Ответом власти на требования интеллигенции была лишь репрессия. На манифестации и сходки студентов, выдвигавших свои требования сначала по внутриуниверситетским делам (не­до­­вольство качеством преподавания, прошение об издании студенческих ру­ко­писных журналов и проч.), следовала стереотипная реакция: аресты, исклю­чения, отправка студентов в солдаты, ссылка.

В результате студенческие манифестации превращались в протестные митин­ги, в столкновения с полицией и приводили к общей радикализации студен­чества как одной из наиболее организованных интеллектуальных групп (здесь можно привести пример массовых студенческих протестов в столицах в 1861 го­ду, ставших прототипом всех студенческих волнений вплоть до рево­люции 1917 года, или попытку создания Вольного университета Николаем Костомаро­вым после временного закрытия Петербургского университета в 1862 году). В эти протесты вовлекались все более широкие круги образован­ной публики и городского населения. Это приводило к общей радикализации общества и его большей терпимости к революционному насилию. Выстрел студента Дмитрия Каракозова в Александра II в 1866 году еще вызвал шоковый эффект и ужаснул общество. Между тем выстрел Веры Засулич в петербург­ского градоначальника Федора Трепова в 1878 году и особенно неожиданное оправдание ее судом присяжных уже вызвали рукоплескания всего общества вплоть до некоторых представителей самой царской бюрократии. За этот период многие просвети­тельские народнические кружки, преимущественно изучавшие социалистиче­скую и революционную литературу, превратились в тайные организации революционного террора («Народная воля», ; «Народная расправа», 1869). Радикализация интеллектуальных групп была также и следствием неудачи главного практического проекта интеллигенции «хождения в народ». Это было массовое движение образо­ван­ной разночинной молодежи с целью просвещения народа. Под просвеще­нием тут понималась не только ликвидация неграмотности населения или со­зда­ние народных школ, но и улучшение хозяйственного быта крестьян: орга­ни­зация сыроварен, ссудо-сберегательных касс, трудовых артелей и другие инициативы, заимствованные из западных книг по фермерскому хозяйству. Но в силу слабой организации дела, построенного на голом энтузиазме, а также отсутствия в крестьянской среде поддержки и понимания социалистических идеалов интеллигентской молодежи все это движение потерпело неудачу, лишь усилив публичные дис­куссии о «розни интеллигенции и народа». В 1874 го­д­у движение потерпело окончательное фиаско, когда его ведущие участники и организаторы были арестованы и отданы под суд.

Главная особенность формирования интеллигенции в России второй половины XIX века — это противоречие между непреодолимой маргинальностью ее поло­жения (метафора «отщепенства» становится одной из распространенных харак­теристик интеллигенции) и ее быстро растущим публичным влиянием на об­ще­ство через студенчество и образованные слои. Это противоречие не могло разрешиться в условиях старого режима. Однако оно оказало воздействие на становление интеллигенции как публичного политического игрока, который совмещал просветительскую и социальную функции с революционной и тер­рористической активностью.

Публичная сфера, прежде сфокусированная на литературе и публицистике, превращалась в сеть политических партий и организаций с огромным опозда­нием лишь в ходе Первой русской революции. К этому моменту сменилось уже два поколения интеллигенции (народническое и марксистское). За это время интеллигенция обрела уверенность в том, что общественное благо может быть достигнуто лишь в форме утопического идеала революционного слома госу­дар­ственной власти.

Неспособность этих поколений интеллигенции разграничить «оружие кри­ти­ки» и «критику оружием» (по терминологии раннего Маркса), «слово» и «де­ло», литературное и политическое, столь резко осужденная авторами скан­дального сборника «Вехи» (1909), была, однако, не ошибкой мировоз­зрения или психологическим заблуждением. Причина — в положении интел­лигенции, которая была поставлена самодержавной властью в условия, когда слово, литературный текст, критическое высказывание приравнивались к по­ли­тическому действию и вызывали на себя полицейскую репрессию. «За неи­мением… действительных политических партий, то есть таких партий, кото­рые бы являлись реальными деятелями текущей действительности, у нас мнения, взгляды, даже слова и речи принимаются за дело, рассматриваются как исторические факты, возбуждая такую же вражду, озлобление, вызывая такой же переполох и оппозицию, как реальные события истории», — так описывал эту ситуацию публицист Леонид Оболенский еще в конце XIX века.

Февральская революция 1917 года положила конец противостоянию власти и ин­теллигенции, создав на короткое время возможность политического уча­стия образованных слоев во власти. Но большевистский режим, уста­но­вив­ший­ся после октября 1917-го, открыл следующую фазу этого противо­стояния, породив новое явление — теперь уже «советскую интеллигенцию».

Источник