что такое культурный потенциал места

Аналитика культурологии

Электронное научное издание

КУЛЬТУРНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ РЕГИОНА КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ.

повседневная культура, региональное самосознание, региональная идентичности, духовные ценности.

Аннотация:

В статье рассматривается вопросы региональной идентичности и регионального самосознания с точки зрения социокультурной проблематики. Осмысление национальной идентичности в настоящее время актуально не только для страны в целом, но и для каждого отдельного региона. Региональная культура имеет свое выражение в типе ментальности, который определяет духовную специфику культуры, а та в свою очередь – институциональные особенности, проявляющиеся в содержании и моделях образования, досуга, семьи и т.д.

Текст статьи:

Регионы России представляют собой особые территории с нечеткими границами, но сложившейся системой хозяйствования, экологии, социально-духовных отношений и ментальности. Их границы представляют динамические образования, определяемые чувством тождественности действующих в нем людей, задающие нормативизацию их поведения и восприятия. Регионы, даже не имеющие своей уникальной истории, имеют свое особое мнение о том, кто они такие, каково их место в истории, духовной и культурной жизни России. Знание и актуализация особой ментальности регионов есть одна из основ развития гражданского общества, фактор социально-культурного единства российского общества. Хотя теоретики постмодернизма провозглашают доминирование в будущем новых форм идентификации человека, не связанных с территориальными, национальными границами, считая, что в условиях расширения неинституциональных способов социализации и формирования свободных сообществ человек получает возможность идентификации со все более широкой общностью, пока пространственные факторы идентификации сохраняют свое значение, а в российском обществе даже становятся доминирующими. Человек стремится найти опору в устойчивых общностях, возможность обретения такой константной идентичности дает единство и неизменность ценностей «места», чувство «малой родины». К русским регионам, претендующим на собственную идентичность, относится и Поволжье. Неотъемлемая часть российского цивилизационного пространства, оно в то же время обладает огромным потенциалом саморазвития.

В любой стране мира региональное самосознание и региональная самоидентичность населения является одним из важных факторов выделения регионов как единых территориальных социально-экономических систем. Особое значение степень развития регионального самосознания имеет для полиэтнических стран с федеративным типом государственного устройства, таких как Россия. Даже во многих мононациональных унитарных государствах Европы имеет место феномен высокого уровня самоидентификации населения к тому или иному внутреннему региону, что является следствием исторического процесса развития каждого государства. В сознании каждого европейца подчас парадоксальным образом уживаются общенациональная идентичность и внутренний региональный патриотизм (к примеру, для немцев самоидентификация с конкретной землей или даже городом внутри страны имеет гораздо большее значение, чем самоотнесение ко всей немецкой нации).

Определение региональная культура в виде многозначного понятия дает Ю.М. Беспалова – это «особый мир, с одной стороны, уединенный, замкнутый, зацикленный на повседневности, стремлении сохранить определенный иммунитет к нововведениям. Региональная культура порой плохо восприимчива к инновациям, чужим ценностям, тяготеет к своеобразному преломлению ценностных систем. С другой стороны это открытая культура, стремящаяся вовне к диалогу с другими культурами, постоянному приращению ценностного богатства. Региональная культура обращена как вовнутрь, так и во вне себя. Это культура, чувствующая одновременно и внутреннюю исключительность, и в тоже время неполноценность по отношению ко всему остальному миру. Это и кладезь духовности, и основа российского бескультурья, вандализма, безнравственности, которые вызваны отходом от оной культурной среды и «невхождением» в другую» [1, с. 237].

Следует ли воспринимать региональное сознание только как нечто данное нам изначально? Конечно, нет. Ведь точно так же как человек воспитывается всю жизнь, происходит становление местностей. Народы не только заселяют местность, но из поколения в поколение происходит выработка местного самосознания. И в зависимости от давности заселения, от конкретных условий этот процесс в разных местах находится на различных стадиях. Самосознание является изменчивой, подвижной реальностью, оно наличествует в социально-психологическом облике каждого народа, в его культуре поведения и этических нормах. На самосознание и социокультурную динамику территориальных общностей людей влияет огромная совокупность факторов: исторические особенности освоения пространства, этническая пестрота населения, уровень урбанизации, сохранность или размытость комплексов традиционной культуры и др.

В этой связи Поволжье представляется очень интересным примером выработки самосознания, где наряду с уже устоявшимися традициями, представленными в основном коренным населением, происходит становление нового регионального самосознания. Для нас это очень важно, так как с ростом местного самосознания укрепляется и сам край, т.е. от осознанности края во многом зависит его будущее.

В культуре любого народа, его социальных классов, слоев и групп в ходе исторического восхождения формируются и получают развитие определенные ценности, которые лежат в основе национального характера и самосознания, указывают на общественное или личностное значение явлений и фактов действительности. С одной стороны – это «предметные ценности» — продукт повседневной материальной и духовной деятельности людей, с другой, «субъектные ценности» — установки, требования, веками складывающиеся и выраженные в форме поведенческих норм. К традиционным ценностям относятся элементы социального и культурного наследия, которые передаются из поколения в поколение и закрепляются в жизни региона в течение длительного времени, пронизывая все ее сферы, являя собой необходимое условие его существования.

В качестве традиционных ценностей повседневной культуры выступают укоренившиеся представления, идеи, обычаи, обряды, позволяющие сохранить неповторимое своеобразие региона, специфические особенности, менталитет.

Новаторским образцом комплексного исследования природно-климатических и цивилизационных особенностей культурно-исторического процесс и государственности в России, с древнейших времен до XVIII в., по разным источникам стал цикл исследований историков Московского университета и обобщившая их монография Леонида Васильевич Милова [см. 2]. Им убедительно продемонстрировано, как важнейшие константы крестьянского труда и быта (сроки и частота основных сельскохозяйственных работ, трудозатраты на них при том или ином соотношении ненастных и ведренных дней в сезон, на определенной пашне, с прочими ресурсными источниками) формировали набор тех самых черт народного характера, что до сих пор позволяет отличить русских от прочих этносов Земли.

Сердцевину этой страны образует громадная равнина, на которой преобладает не самый благоприятный для земледелия климат. Скудные по преимуществу почвы, короткое лето, суровая зима, непредсказуемые капризы климата заставляли русских крестьян затрачивать максимум и даже больше усилий, причем в сжатые сроки, отпущенные природой для выполнения цикла полевых работ (сев, покос, жатва и т.д.). Чтобы успеть и не пропасть от бескормицы, в эти считанные дни трудиться приходилось «всем миром», включая женщин, детей и стариков. Тем самым русский пахарь из века в век обеспечивал своё выживание, однако, как правило, на минимальном уровне потребления, а то и ниже того. Выжить в таких условиях имела шансы только община в целом, с её круговой порукой и взаимопомощью. Кроме работников и их прямых родственников-иждивенцев община могла прокормить лишь священника. Служители церкви веками заменяли в русской глубинке все остальные интеллектуальные профессии — врача, учёного, художника.

Указанные и т.п. факторы ежедневного выживания формировали менталитет основной массы населения — крестьянства. Знаменитое русское «Авось!» является не самой глупой квинтэссенцией той жизненной позиции, когда результат труда очень мало соотносился с его качеством, тщательностью, изощрённостью, даже технической вооруженностью. Возможные в случае удачи излишки слишком часто отнимала сама же природа в неурожайные годы или же деспотическое, зацикленное на войнах, обороне и расширении своих границ государство. Сказалась и хроническая миграция, возможность сбежать с тягостной родины в поисках «подрайской землицы» (её наши землепроходцы искали от Урала до Аляски, Калифорнии и даже Гавайских островов). Своего рода «внутренней эмиграцией» служили долгие зимние месяцы, когда хлебопашец был обречен в основном на пассивный отдых. Русские, как известно, «быстро ездят, но долго запрягают». Соответствующий менталитет наши соотечественники несли с собой и на плодородные, действительно «райские» в климатическом отношении земли, сохраняли как бы про запас в редкие периоды частичной либерализации внутренней политики и относительно мирного сосуществования с другими народами [см. 3].

Наверное, с отдельными выводами подобной реконструкции можно полемизировать. Однако методология такого рода исследований — диалог истории труда и быта, истории общественно-политических институтов и, наконец, историософии — выглядит весьма эвристичной.

Вместе с тем следует отметить, что традиционные ценности не остаются неизменными, каждое поколение осуществляет выбор тех или иных традиций, принимая одни, отвергая другие. Очевидно, было бы в такой же степени неразумным пренебрегать ценностями прошлого, как и пытаться все их сохранить в неизменном виде в новых исторических обстоятельствах, иначе говоря, ограничиться функцией простого приема или передачи. Как показывает практика, к замене, дополнению, омоложению привычных установлений важно подходить осторожно, взвешенно, осмотрительно, помня, что традиция – это та всеобщая духовная основа, без которой не может существовать, выжить ни регион, ни страна, ни цивилизация. Однако нужно помнить, что традиция имеет актуальную содержательность, как подчеркивает Д.Ж. Маркович, только тогда, когда под ней подразумевается процесс активной, критической валоризации культурных реалий – исторической тотализации конкретной культуры [4, с. 342-343]. В противном случае национальное сознание остается пассивным и нетворческим, превращаясь преимущественно в раба консервативного традиционализма. Это то состояние духа культуры, которое можно узнать по господству исключительно национальных, языковых мифологизированных, религиозных и светских ценностных ориентаций, которое субституирует понятие современного национализма и шовинизма.

В настоящее время в Поволжье сложилась поликультуная этническая и религиозная традиция. Доминантное положение в силу технического и культурного превосходства занимает русская этническая культура, тем не менее, населенные пункты региона несут на себе отпечаток местного этнического окружения, частично из-за ассимиляции, частично из-за этнокультурных взаимодействий. С одной стороны соседство с нерусскими народами наложило свой след и на материальную культуру русских Поволжья, в свою очередь славянская культура оказала большое влияние на жизнь нерусских народов нашего края. Так, в результате тесного общения с русскими, особенно в районах преобладающего по численности русского населения среди мордвы издавна началось развитие ассимилиционных процессов. Мордва сравнительно легко принимала христианскую веру, ибо в их религии находились аналоги христианским легендам о богах. Татары, в первую очередь из-за приверженности к мусульманству, почти не были подвержены обрусению. Ими воспринималась не столько русская этническая культура, сколько культура европейская, с которой они знакомились через русскую городскую культуру.

В советские годы происходило быстрое выравнивание социально-экономических параметров населения разного происхождения и «сужение зоны этнической специфики, ее перемещение в этнопсихологическую и психолингвистическую среды». Это было связано не с особенностями советской идеологии и национальной политики, а скорее с глобальной трансформацией всего социума в целом, Россия из аграрной превращалась в индустриальную державу. Массовая миграция в город из сельских районов определила социальный состав горожан, большинство которых являются выходцами из сельской местности. Практически прерывается межпоколенная связь и влияние традиционной культуры. Из повседневной жизни уходят религия, традиции, язык, культура. Трансляция этничности, если и продолжает осуществляться, то в основном в приватной сфере. Происходит естественный «советизации» и ассимиляции, когда этническая идентичность большей части населения перестает играть какую-то существенную роль в их жизни.

Определенные изменения в национальном самосознании происходят в постсоветский период, когда пересматривается советская система ценностей. Резкие социальные и политические изменения обесценивают многие привычные статусные иерархии, повышая роль аскриптивных характеристик, одна из которых – этничность. Утерянная предыдущими поколениями этническая идентичность актуализируется, ложится в основу построения жизненных стратегий, становится полезным ресурсом улучшения жизненных шансов.

Тем, кто убежденно связывал себя с советским интернациональным кодом или не знал ничего другого (особенно среднее поколение), сегодняшнее обращение к этничности далось нелегко. В большей степени это замечание характерно для русских. Большинство русских не обладают идентичностью, сформулированной в этнических понятиях, этническое сознание не закреплено биографически, семейно-исторические придания этнически не кодированы. Таким образом, на сегодняшний день у русских наблюдается в достаточной степени «размытое» этническое сознание. Таким образом этническая принадлежность и этническое самосознание начинает выстраиваться не через тождество «мы», а через различие «они».

Если же к дефиниции категории «этнос» подойти с позиций теории повседневности, то получится примерно следующее определение. В усредненном историко-цивилизационном плане народ представляет собой общность людей со сходными предпочтениями и ограничениями в быту и на досуге (большинство профессий стремительно интернационализируются). Решающими факторами формирования этнической общности при таком подходе выступят язык (в виде того или иного из естественных просторечий) и круг семейно брачных отношений. Внешним выражением этнической принадлежности послужат специфические варианты образа повседневной жизни и мысли (обыденное сознание, его ментальные архетипы), стили решения общечеловеческих проблем.

Поиски реальных первопричин принудительной и стихийной этнической идентификации буквально каждого индивида, прошедшего стадию социализации, приводят к понятию социального наследования именно бытовых стереотипов этничности всеми членами некоего культурного сообщества. На унаследование культурных ценностей работают, прежде всего, механизмы эндогамии, более или менее строго соблюдаемой не только на уровне региональном, но и на уровне общностей собственно этнического уровня (народность, нация).

Рутинность повседневности проявляет себя не только в буквальной и монотонной повторяемости фигур мышления и речи, актов коммуникации и поведения. Повседневность, обслуживая реальную цикличность человеческой жизни, вырабатывает ряд специальных форм, позволяющих парадоксальным образом воспроизводить, культивировать новизну в рамках хорошо известного старого. Так один из устойчивых мотивов повседневности – это постоянное обновление.

Именно в повседневной жизни происходит усвоение ценностей культуры, включаются механизмы культурной идентификации – осознание чувства принадлежности к данной культуре, утверждение своей индивидуальности в пространстве культуры, самореализация своих взглядов, интересов, способностей. Формирование идентичности всегда включает общественный и культурный аспекты, идентификация связана ценностями общества, другими людьми, которые могут служить «образцами» для формирующегося человека и его самосознания. Однако ценности культуры воспринимаются личностью индивидуально и избирательно, ее культурная идентификация осуществляется при «встрече» с ценностями, и потому так необходима в повседневной обыденности целенаправленная организация такой «встречи» и побуждение к культурному саморазвитию. Духовные ценности повседневной культуры служат основанием для формирования Человека культуры, гражданина и нравственной личности, как личности свободной, гуманной, духовной и творческой. Эти ценности должны ориентировать личность в социальном мире, способствовать развитию духовно-нравственной свободы личности.

Возрождение духовности повседневной жизни можно рассматривать как органический естественный процесс роста национального самосознания, возвращение к духовным истокам. Определенную роль в возрождении русских традиций играет Русская Православная Церковь. Однако, несмотря на то, что в Поволжье, как впрочем, и в других регионах, возродились православные храмы и приходы, увеличивается число прихожан, религия для русских имеет лишь маргинальное значение, так что традиционалистское переориентирование русской православной культуры вряд ли возможно. Возвращение и восстановление духовных религиозных ценностей необходимое, но не единственное условие формирования духовности.

Исключительно важное место в процессе возрождения и роста регионального самосознания является общность культурной памяти, восстановление и сохранение истории родного края. Пензенская Земля богата именами, которые стали поистине предметом гордости всего российского народа. Исторический опыт, преемственность традиций – все это должно стать теми ценностями, на которых воспитываются новые поколения. В связи с этим становится востребованной деятельность институтов, функционирующих в системе культурного наследия, главным образом музеев.

Еще одним мощным источником духовных ценностей является традиционная этика семьи и родственных отношений, основными принципами которой всегда было почитание старших, взаимовыручка, забота о детях. К сожалению, и эти ценности были серьезно деформированы в советское и постсоветское время. Возрождение ценностей семьи и родственных отношений должно означать отнюдь не увековечивание отживших семейно-родовых отношений, а возможность культурного и профессионального раскрепощения каждой семьи.

Возрождение духовных ценностей означает также их адаптацию к ценностям современного мира и информационной цивилизации. И здесь важнейшее значение приобретает образование, на которое всегда была возложена роль воспитания подрастающего поколения.

Таким образом, на сегодняшний день среди населения Поволжья наблюдается несколько тенденций, характеризующих региональное самосознание: 1) тенденция к интеграции с общероссийскими ценностями; 2) тенденция к традиционализму и возрождению национальных ценностей; 3) тенденции к интеграции с общеевропейскими ценностями с одной стороны, с другой – попытки поиска «корней» и обоснования самобытности.

1. Беспалова Ю.М. Региональная культура в социокультурном пространстве России // Словцовские чтения/99: Тезисы докладов, сообщений научно-практической конференции / Под ред. Н.В. Яблонского. – Тюмень, 1999.

2. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998.

3. Милов Л.В. Природно-климатический фактор и особенности рос-сийского исторического процесса // Вопросы истории. 1992. № 4–5.

4. Маркович Д.Ж. Общая социология / Пер. с сербского. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1998, с. 342-343.

Источник

Городская среда. Технология развития: Настольная книга

Введение: Культурный потенциал города

При всём интересе к реликтам крестьянской культуры, при уважении к тем, кто увлечен сохранением деревенского фольклора, мы давно уже пребываем в пределах мира городской культуры — цивилизации. Охватив всю землю, этот мир практически не имеет пустот с тех пор по крайней мере, как он окутан теле-радио «эфиром». Отправляясь в дальний туристский поход, пешком или по воде, человек несёт с собой городскую цивилизацию, городской образ жизни, городской образ мыслей. Живя постоянно в деревне или лесной сторожке, люди не выходят за рамки городской культуры, которая успела уже включить внутрь себя особое, подчеркнуто внимательное отношение к природе. Экологическое движение, вроде известного «Гринпис», создано горожанами и развивается силами горожан. Уже к началу XX века, когда умер Поль Гоген, искавший «естественного человека» на Таити и Соломоновых островах Океании, и тем более с середины этого века, когда Тур Хейердал, окончив университет, сделал ещё одну попытку жить «естественной» жизнью на тропическом острове Муруроа, стало ясно: иного мира, кроме мира городской культуры, нам не дано. Это было очень важное признание. На протяжении почти всей истории литературы, начиная с Сафо и Вергилия, её основу составляло противопоставление «плохого» города «хорошей» природе или деревне. Эта линия была ведущей, лишь в самом конце XIX века её начала теснить сугубо «городская» литература, хотя в России этот сдвиг ещё далеко не завершен, если иметь в виду прозу и В.Белова, и В.Распутина, и В.Шукшина. В послепетровской России опорой дворянской культуры, равно в западническом её крыле или славянофильском была усадьба, а не город, тон которому задавали чиновничество и бедное мещанство. В предреволюционной России опорой интеллигентской культуры был мир дачных посёлков, лишь завоевывавший своего рода плацдармы в городе, ещё не вполне успевшем обрести буржуазный облик. Публичный музей, коммерческий театр, издательство, артистический кабачок — эти признаки смены образа культуры, начинавшей выходить из-под государственного контроля, не пережили НЭПа. Культура в России вновь оказалась областью государственной монополии, теряя собственно городские черты, что резко обозначило всё большее расхождение её путей с культурой Запада.

И всё же, как только в середине 50-х годов привычный пресс государственной монополии несколько ослабил давление, сразу же прояснилось, что попытка самоизоляции не удалась. Во всяком случае досуговая, то есть наиболее массовая сторона культуры, обнаружила полнейшую зависимость от всемирного процесса: мода, танец, поп-музыка, бытовой жаргон оказались сильнее догмы и жреческих заклинаний идеологов. Когда с неизбежным, но уже меньшим по длительности запаздыванием в нашу жизнь начали входить новые технические средства передачи культурных образов и образцов — кассетный плейер, видеоплейер, ксерокс, видеокамера, компьютер и компьютерные игры, — стало ясно: культурное пространство вновь сомкнулось, вобрав «нашу» жизнь внутрь себя.

Попытки сопротивления этой глобализации культуры со стороны индивидов и групп неизбежны и естественны в России так же, как они неизбежны и естественны в США или Германии, Франции или Исландии. Эти попытки принимают множество форм — от религиозных или полурелигиозных сект, коим несть числа, до подчеркнутой, демонстративной архаизации костюма, речи, манер, занятий на досуге. Само наличие таких попыток обогащает и усложняет карту культурной жизни, ни в малейшей степени не нарушая поступь универсализации культуры как глобальной, космополитической и уже потому городской. Космополис — значит «всеобщий город».

Только теперь мы начинаем присматриваться к миру городской культуры изнутри. Только теперь обнаруживается заново смысл давней поговорки «что город, то норов», и мы можем пытаться понять, чем же в действительности города отличаются один от другого, можем искать ответ на вопрос: почему один город явно на подъёме, когда другой в явном упадке?

Это ведь тоже всемирный процесс, в наблюдении за которым обнаружилось, что различия в судьбе городов ни в коей мере не удается объяснить одними экономическими причинами. Нью-Йорк и богат и огромен, и в достаточной степени удобен для всевозможных международных событий, но за последние 20 лет его международная роль неуклонно снижается по сравнению не только с Парижем и Лондоном, но также Сингапуром или Барселоной. При огромных финансовых затратах, направляемых на выравнивание различий между Севером и Югом в Италии, контраст между Миланом и Неаполем продолжает нарастать. Ливерпуль в Англии, Глазго в Шотландии или Детройт в США вот уже 20 лет не могут выбраться из перманентного кризиса, столь глубокого, что Детройту, например, пришлось продать крупный участок жилой застройки под снос и строительство новой фабрики, чтобы расплатиться с частью долга. Но в то же время Амстердам в Голландии и, скажем, Торонто в Канаде в течение тех же двух десятилетий, при таких же, как у других городов колебаниях экономической конъюнктуры, демонстрируют удивительную устойчивость развития.

Экономисты не могли не заметить, что привычные для них показатели не работают: одни города при росте населения богатеют, другие беднеют; одни развиваются при устойчивом правлении однопартийных муниципалитетов, другие при нём же погружаются в застой, третьи превосходно справляются с коалиционным характером городского правления. Одни города не могут существовать и дня без дотаций из государственного бюджета, другие почти в них не нуждаются. Но ведь это только начало различения: города сложны, состоят из различных частей, и эти части в свою очередь развиваются или погружаются в упадок как бы независимо от города в целом и остальных его фрагментов, пока частные перемены не накапливаются настолько, что резкие изменения города в целом уже неотвратимы.

Всё большее число специалистов по экономике (другие городами занимаются мало или уж очень специально, как криминалисты, врачи или педагоги) не могли не придти к выводу, что основой благополучия или неблагополучия конкретного города является зыбкое, неопределённое, трудноуловимое содержание — его индивидуальный культурный потенциал.

Ещё в XVII веке всесильный министр французского двора Кольбер доказал королю целесообразность создания Академии художеств, чтобы повысить конкурентоспособность французских шёлковых тканей и гобеленов. Этой же логикой руководствовался британский парламент при утверждении билля об учреждении Национальной Галереи. Петру Великому, учившемуся и у голландцев и у англичан, связь образованности и силы государства была совершенно ясна. Уже в нашем столетии было отмечено, что многие тонкие промышленные технологии «получаются» в университетском городе и категорически «не полу чаются» в посёлке городского типа, что никак не могут взять в толк отечественные деятели как бывшего Госплана, так и нынешние реформаторы. Японцы одними из первых обратили внимание на то, что качество любой промышленной продукции находится в прямой зависимости от уровня эстетического воспитания в средней школе и, заимствовав многое из опыта 20-х годов — немецкого Баухауза и российского Вхутемаса, — сделали этот опыт всеобщим до стоянием.

В Германии в наше время выяснили, что размеры и, главное, эффектив ность бюджетных затрат на поддержание городской среды находятся в прямой зависимости от степени внутренней интегрированности квартальных соседских сообществ. В Швеции к концу 80-х годов наконец поняли, что увлеклись внедрением социалистических принципов обо всем заботящегося государства и по лучили в награду резкое увеличение безразличия и прямого вандализма горожан в новых с иголочки жилых районах. В Бразилии и Колумбии уяснили, что борьба с «бидонвилями» с помощью бульдозеров и полиции бессмысленна и безнадёжна, обнаружили, каким прочным оказывается внутренний порядок в «стихийных» поселках и начали учиться технологии малых стимулирующих воздействий, работая исключительно на «плюс», на добавление. В Польше уяснили всю порочность составления точных Генеральных планов развития, равно как и опасности слепой веры в стихию рынка и начали все более уверенное продвижение к тонким структурам городского законодательства — своего для каждого города.

Незнание того, что такое «культурный потенциал города» в точности, при глубокой интуитивной уверенности в том, что он существует и очень важен, не является препятствием уразумению природы современного города. Напротив, если бы мы заранее знали, что он такое, этот загадочный потенциал, мы заранее ограничили бы себя, отсекая быть может самое существенное. Культурный потенциал города проявляется по мере углубления в его понимание, по мере его «самопознания», как бы странно это ни звучало для тех, кто привык по-гегелевски резко отсекать объект интереса от субъекта даже и в тех случаях, когда одного без другого нет.

Культура не физический объект, не объект науки (уже потому, что включает в себя самое науку) и потому точность определений немногого стоит. Что от того, если мы логически «точно» опишем культурный потенциал города: это мера способности городского сообщества создавать вновь и поддерживать условия своего развития. Что есть городское сообщество и что — условия его развития и что это за способность и какова может быть её мера? — попытка ответа на каждый из этих вопросов потянет за собой следующие цепочки вопросов, и нам грозит обычная драма преждевременного теоретизирования: не удастся добраться до самой сути предмета. Выберем другой путь — последовательного приближения к сути, не связывая себя заранее ничем, кроме толики наблюдательности и здравого смысла.

Уже к началу 80-х годов процесс количественного расширения сети культурно-просветительских учреждений в старых и новых городах страны себя исчерпал. Дело было не столько в нехватке средств, хотя их недостаточно всегда. Со всей определённостью обозначились органические недостатки самого процесса и прежде всего явная слабость соответствия между числом и мощностью учреждений культуры и действительными потребностями горожан. Когда в нашей стране у социологов возникла возможность изучать реальность, они сразу же выявили значительность разрыва между культурными запросами людей и структурой «предложения». Залы театров, даже музыкальных театров и концертных залов заполнялись на треть и менее, тогда как эти залы строили все более вместительными. Стеллажи библиотек были заполнены книгами, которые никто не спрашивал, и библиотекари заполняли фальшивые читательские формуляры, чтобы в отчётах получался непременный прогресс, тогда как домашние библиотеки стремительно разрастались. Дома культуры, дворцы культуры все более откровенно демонстрировали, что их залы нужны были для проведения партийных конференций и сессий горсоветов, в остальное время превращаясь в убыточные кинотеатры и изредка — концертные залы. При декларированной установке на обслуживание массового спроса, студии и кружки оставались центрами притяжения немногих (редко более 2% горожан), да и характер занятий все менее отвечал ожиданиям этих немногих. По неписаному закону социальной компенсации формальная система учреждений культуры все очевиднее дополнялась неформальной, «неорганизованной» самодеятельностью «тусовки», размах которой приближался к масштабам организованной культуры.

Чем в меньшей степени культура в формальном, отраслевом её выражении могла удовлетворить запросы горожан, тем интенсивнее становился поток конструктивных предложений «снизу», причём тогда ещё никто не мог уяснить, сколько в этом потоке было от внутрикультурных интересов, а сколько — от нереализованных в тогдашних условиях политических устремлений.

Содержательный характер значительной части такого рода предложений был очевиден как городским властям, так и тогда монопольной политической организации, однако попытки их осуществления упорно срывались. Они наталкивались не столько на прямое сопротивление оппонентов, хотя не было оснований им пренебрегать, сколько на отсутствие передаточного механизма, который позволял бы видоизменять характер функционирования городских и тем более ведомственных учреждений культуры. Так как с начала 80-х годов коммерческие начала робко на первых шагах, а затем все быстрее проникали в сферу досуга, прикрытые «щитом» ВЛКСМ, начала складываться параллельная система учреждений: народные музеи, клубы по интересам, любительские объединения, центры молодёжной инициативы и т.п. Между первой и второй системами не было практически связи, но и различия между ними не были столь значительными, как это казалось создателям второй, параллельной структуры, ведь и она в действительности могла развиваться лишь при постоянной меценатской поддержке.

Первые попытки как-то соорганизовать всю деятельность по культурному строительству в городах — через идею общегородского плана социального развития, затем через затею с общегородским культурно-спортивным комплексом относились к времени подготовки XXVII съезда КПСС, долженствовавшего закрепить идеологию т.н. Перестройки. Принятые к исполнению все теми же застывшими в старых формах органами власти, эти затеи не могли, разумеется, пережить обычное время политических «кампаний», т.е. около полугода, и замирали сами собой.

Политический и экономический кризис, растянувшийся с 1989 по 1992 год, против ожиданий не принес радикального изменения ситуации. Почти освобожденные от традиционного политического контроля, но подконтрольные в административно-финансовом отношении городские учреждения культуры сохранились, и причин для их радикального изменения не обнаружилось. Библиотеки, музеи, дома культуры, бывшие дома пионеров, парки, получив некоторые возможности осуществлять коммерческую деятельность, по преимуществу реализуют эту возможность по линии наименьшего сопротивления — сдавая в аренду часть своих помещений или разрешая в них временную продажу. Их прежняя обособленность друг от друга не только не исчезла, но скорее выросла. Ведомственные учреждения культуры экономически сильных предприятий не испытали существенных изменений, оставшись в роли своего рода «цехов», как и ранее полностью зависимых от воли начальства. Учреждения слабых предприятий ликвидировались, превратившись чаще всего в коммерческие «пристройки» разного рода, удобно используемые для легальных, полулегальных и нелегальных финансовых операций.

Наконец, всевозможные культурные объединения, студии, театры и т.п., созданные в разгар «перестройки», либо рассыпались, либо сумели закрепиться при постоянных спонсорах-покровителях, либо, не выдержав испытания пол ной свободой, в той или иной форме постарались вернуться в отеческое лоно городской системы учреждений культуры, люто конкурируя с коллегами за ог раниченные средства.

Именно в этих условиях мы ставим задачу отработки техники развития культурного потенциала города, имея в виду построение такой системы действий, которая позволила бы создать опору, фундамент развития культуры каждого города в его неповторимости.

Слова «система действий» важны в особенности: прежняя привычная логика, согласно которой достаточно увеличить число учреждений культуры, чтобы состояние культуры в городе заметно улучшилось, не работала и ранее. Тем более о ней трудно даже упоминать в настоящее время, когда по финансовым соображениям об увеличении не может быть и речи. Но ведь и раньше никтоне мог ответить на вопрос — сколько таких учреждений нужно? Вместо ответа нам полагалось посмотреть в соответствующий справочник нормативов, природа которых оставалась загадочной. Стотысячному городу «полагался» драматический театр, а трёхсоттысячному — ещё и музыкальный. Районной библиотеке предписывался один набор литературы и штатный состав сотрудников, областной — другой. Всякий разумный человек понимал однако, что это вздор, и все эти мистические нормативы плохо или никак не согласовались ни с прежним российским опытом, ни опытом международным.

Скажем, в уездной Старице в начале века, где проживало чуть более 6.000 человек, было три театра, т.е. в пересчете на тысячу жителей в 5 раз больше, чем в Петербурге, а вторая в России постоянная метеорологическая станция возникла отнюдь не в губернском центре, а в крошечном Мышкине. Немецкие Фрайбург, в университете которого учился Ломоносов, или Геттинген, через университет которого прошли десятки российских молодых людей, Оксфорд или Кэмбридж, никогда не были и не стали крупными городами. Крупнейшие культурные события, вроде музыкальных фестивалей или художественных выставок, проводятся в Вероне, в Касселе, в американском Вудстоке. В нормальных условиях, т.е. в условиях, когда культурой не пытаются управлять, нет непременной зависимости между величиной или административным рангом города и его местом на карте культуры.

При некотором непременном минимуме расходов на сферу культуры не просматривается и прямой связи между увеличением затрат и конечным эффектом. Трудно было бы конкурировать, скажем, с Швецией по расходованию на цели культуры горожан, но в мировом общественном мнении современная Швеция ассоциируется с чем угодно, но только не с расцветом культуры.

Конечно же некий минимум удобств необходим, но между оснащенностью и богатством отделки театральных или библиотечных зданий и уровнем их реального влияния на жизнь города тоже не усматривается прямого соответствия. Нам известны десятки сооружений, в которые были вложены гигантские средства, но дух творческой жизни так и не угнездился в этих пустых парадных пространствах. И напротив, мы знаем десятки народных музеев, создававшихся вообще без денежных затрат или с ничтожными затратами, но влияние их на воображение, значит, и жизнь горожан невозможно переоценить.

Тайны здесь нет, и любой знает, что весь ключ — в том особом соединении людей и дела, без которого культура остается мертвым телом и мертвым словом. По-видимому создать условия, при которых для «нужных» людей и нужного им дела возникала бы атмосфера наибольшего благоприятствования, и означает повысить культурный потенциал города. Такая цель естественным образом расплывчата, её не пересчитаешь на квадратные метры и число посадочных мест или штатных единиц или на миллиарды рублей. Для достижения такой цели не составишь перечень плановых действий и свод технических проектов. Но в нашем распоряжении остается другая, более тонкая возможность — отыскание и отработка такой системы действий или процедур, которая могла бы служить средством осуществления нешаблонной, конкретной программы деятельности, направленной на подъём культуры каждого города в его неповторимости.

Естественно, никакая система процедур сама по себе, вне творческой деятельности людей, не может привнести качественное изменение в культурную жизнь города.

Однако эффективность творческой деятельности людей зависит от правильности выбора такой системы или цепи действий, от точности её применения в значительно большей степени, чем это обычно осознается.

Дело в том, что создание программы развития любого поселения, будь то город с полумиллионным населением или посёлок на несколько тысяч жителей, непременно представляет собой своего рода теоретическую работу. Это не означает, разумеется, что для разработки программ непременно необходимо «импортировать» академических теоретиков — у них другие задачи. Речь идёт о теоретической работе, которую должен и может осуществить практик, если только он овладеет некоторыми приёмами анализа предмета и приемов собственной повседневной деятельности с несколько непривычной позиции — словно отступив на шаг в сторону от своего же опыта. Говоря «практик», мы имеем в виду в равной степени сотрудника городской администрации, директора библиотеки, музея или руководителя студии, архитектора или учителя, стремящихся вернуть творческое содержание привычному делу в нелегких сегодняшних условиях, или предпринимателя, желающего реконструировать старинное здание, преследуя и прямые коммерческие интересы, и непременно дополнительные, вроде удовлетворения собственного честолюбия. Говоря о теоретической работе, мы имеем в виду осмысление целей и конкретных задач, которые необходимо решить на пути их достижения, осмысление способов привлечения внимания и поиска союзников, поиска средств. Такое осмысление, в ходе которого всякая отдельная задача, как бы она ни была мала, конкретна, обособленна от других задач, анализируется в широком культурном контексте, каким является весь город.

Культурная жизнь города неизмеримо сложнее математической задачи, правило решения которой можно вычитать в учебнике, а применение такого правила всегда гарантирует решение — можно проверить в разделе «ответы и решения».

Правила, о которых мы говорим в этой книге, имеют иную природу: их применение всегда осложнено отсутствием тождества между весьма, казалось бы, сходными ситуациями в городах и непременно окрашено всем строем личности действующих лиц, структурой межчеловеческих отношений.

Всякие рекомендации к применению правил имеют какой-то смысл лишь в том случае, если между составителями и теми, кто может применить правило на практике, устанавливается согласие относительно нескольких фундаментальных принципов. Дело здесь не в строгом значении употребляемых слов (реальный контекст всегда помогает уяснить оттенки значения), но в понимании самого подхода к обсуждаемому предмету, ибо именно из подхода вырастает значение понятий. Фундаментальных принципов немного — их и не может быть много, так как в противном случае фундамент необходимой конструкции будет неустойчив.

Наш подход к культуре города конструктивен.

Это означает, что мы относимся к городу и его культуре не как к чему-то данному, готовому и потому как бы независящему от нас, а как к действительности, на которую мы можем влиять тем сильнее, чем в большей степени мы действуем сообразно природе этой действительности. Значит, с одной стороны, можно заметно изменять характер культурной активности горожан, скажем, реально пробудив в них интерес к культурному наследию, доставшемуся от предков. Но, с другой стороны, это достижимо лишь в том случае, когда конкретные программы или проекты или прямые действия (создание образца для подражания путем реально осуществленной своими силами реставрации руин) понимаются изначально как звено очень сложного целого. Это целое — культура города, обладающая своего рода собственной «жизнью», инерцией, «памятью».

Известно, что если какая-то инициатива, первоначально привлекшая всеобщую заинтересованность, завершается провалом — распалось любительское объединение, утратил динамичность народный музей, развалилась студия с уходом одарённого руководителя, эффектный проект реконструкции городского центра остался на бумаге — то вызвать доверие к новой инициативе стократ труднее. Если закрепилось всеобщее убеждение в том, что в городе «ничего не происходит», если большая часть молодёжи уверена в том, что «здесь ничего не может измениться», то очень сложно добиться, чтобы люди поверили в возможность качественного рывка к другому, лучшему состоянию того, что их окружает.

Это общеизвестно, но важно, что из такой общеизвестности следует условие принципиальной важности: программа развития культурного потенциала города должна иметь в себе встроенную «защиту от риска». Она должна осуществиться даже в том случае, если четыре из пяти попыток решения конкретных задач окончатся неудачей в силу тысячи причин.

Программе нужна избыточность, но при этом она не может подавлять грандиозностью утопии, от которой опускаются руки. Значит, программа должна быть не только многоэлементной, но ещё и многоуровневой, ибо неудача может постигнуть и целое направление инициатив, связанное, скажем, с попыткой реорганизации системы управления недвижимостью или культурных учреждений.

Нет необходимости изобретать многоуровневую структуру городской культуры — она задана традиционной иерархией «от общего к частному» — от города как целого до рабочего коллектива или неформальной группы общения, до соседского круга и отдельной семьи и каждого её члена в отдельности.

Уровни существуют в действительности, однако связи между ними, как известно, и были непросты, а теперь совершенно запутались. Есть связи подчинения, протянувшиеся от Федерации к области, от области к району, от района к городу. Есть связи управления-финансирования, всё ещё во многом отраслевые, воздействующие и на государственные и на частные производственные, банковские, торговые структуры.

Добавим личные пристрастия отдельных людей и их групповые интересы (пенсионеры, учащаяся молодёжь, рабочая молодёжь, зрелые семейные люди). Дополним всё это прихотливыми рисунками связей людей, семей и групп друг с другом, опутывающие весь город и тесно переплетенные с деловыми и служебными отношениями. Прибавим мощное и не всегда прямое, не всегда осознаваемое воздействие телевидения, радио, видеокассет, поездок в другие города и страны. Немедленно обнаруживается, что от условного единства, предполагаемого общепонятностью выражения «городская культура», не остается и следа. Оно распадается на множество частей.

Где же искать то общее, что безусловно соединяет всех жителей города и все его учреждения в некоторое целое, позволяя отличить один город от другого? Нам не найти более общепонятного и очевидного выражения для искомой целостности, чем та особая совокупность застройки и пространств, предметов и знаков, людей и их перемещений, их взаимоотношений в повседневной жизни города, которую принято обозначать словами «городская среда».

Наш подход к развитию города — средовой.

Невозможно обнаружить такие проявления культурной жизни горожан, которые не «вписывались» бы в городскую среду так или иначе, не оставляли бы в ней свой след и в свою очередь не испытывали бы совсем зависимости от нее. Обжитое пространство всего города, сложенное из пространств человеческого общения — прямого или косвенного — всё это городская среда.

Старые и новые постройки, старые и новые (часто вернувшиеся старые) названия улиц и приметных мест, вывески и витрины и их перемены, память о привычных маршрутах и уголках детских игр, свиданий, досужего времяпрепровождения — всё это городская среда, носитель и наследник культурных отношений между людьми — ныне живущими и жившими здесь раньше.

Уже поэтому только необходимая программа развития культуры города не может игнорировать состояние и характер городской среды в её прошлом и на стоящем, а наш конструктивный подход не может одновременно не стать и средовым подходом к предмету.

Важно ли такое определение? Очень важно, потому что без такого дополняющего определения конструктивный подход может, незаметным для нас самих образом, подтолкнуть к неосознанному заимствованию техники т.н. систёмного подхода. Системный подход замечательно работает там, где мы имеем дело с инертными, мертвыми предметами, либо там, где приходится приравнять живое к механическому, как в системе военного управления или особого режимного производства.

В системах действуют не живые люди, а одни операторы, имеющие соответствующую квалификацию, и вся их деятельность регламентирована уставом — любое отклонение от устава несет в себе опасность (Чернобыль стал чудовищным по масштабу бедствия подтверждением этой истины). Специалисты по инженерной психологии более всего заняты тем, как бы свести на нет недостатки оператора, следующие из его человеческой природы, как компенсировать невозможность для человека быть только оператором.

Культуру города можно назвать системой (как можно что угодно назвать чем угодно), однако стоит это сделать, и мы утратим способность работать со сложной действительностью городской культуры как связным целом. Нам придётся ограничиться рассмотрением лишь тех признаков культурной жизни, что готовы для описания в качестве именно элементов системы — всевозможные учреждения и элементы инфраструктуры, отброс ив все то, что не поддается такому описанию. Тогда стремление учителя физики добиться того, чтобы его ученики всегда оказывались среди победителей олимпиад, или стремление сварщика газовой станции создать кружевную скульптуру из арматурных прутьев окажутся «вне культуры». Нам пришлось бы, подчиняясь правилам систёмного подхода, отталкиваться от принципа подчиненности одних элементов другим, исходя, к примеру, из того, что районный дом культуры есть «головное» учреждение относительно всех иных. Если так, то нам трудно было бы избежать иллюзии, будто достаточно изменить функционирование «главного» элемента системы, как перестроятся сами собой все остальные и т.п.

Неправда ли, эта карикатура чрезвычайно напоминает нам привычную схему отношений «застойного времени»? Это отнюдь не карикатура — все, что мы именуем «застоем», явилось следствием не только идеологической догмы, но ещё и перевода её на язык систёмного подхода, осуществившегося в 60-е годы. И напротив: видя в культуре города некоторую сложную целостность, нам следует исходить из предположения, что заранее невозможно установить, что в этом целом самые сильные и что — самые слабые звенья. Вместо видимости (стройная система учреждений и связей подчинения и координации между ни ми) перед нами предстанет действительность: совокупность некоторых условий, «поле возможностей» и его ограниченность, многовариантность действий людей и групп людей, которые могут, могли бы привести к успеху.

Совершенно очевидно, что средовой подход сложнее систёмного и интереснее его. Он свободнее от предвзятости — за одним, правда, существенным исключением: поскольку именно городская среда несет отпечаток целостности города как общности людей, всякий проект, всякую программу реконструкции культурной жизни горожан мы обязываем себя соотносить с изменениями в городской среде и через такие изменения сопоставлять с другими проектами и программами, рожденными в социальной, экономической, управленческой сферах городской жизни.

Эти рассуждения могут показаться совершенно отвлеченными, но без них трудно было бы понять, почему и в прошедшие годы непосредственно ощущаемый культурный климат, скажем, в Дмитрове, Нижнем Новгороде, Тихвине, Ярославле был столь различным. Ведь люди находились в тех же примерно бытовых и экономических условиях, смотрели те же телепрограммы и те же видеофильмы, читали в основном те же газеты и занимались любимым делом в секциях и кружках, организованных в целом по единому принципу. Сейчас, когда различия между городами нарастают стремительно, ввиду разной меры зависимости от трудностей конверсии военного производства, от степени, форм и эффективности приватизации, когда и читают и смотрят и слушают не одно и то же, вопрос понимания связи между городской культурой и городской средой становится острее, чем когда-либо прежде.

Готовясь к конструктивному подходу к культуре города, мы не можем обойтись без нескольких ещё предварительных уточнений. Слова «программа», «проект», «план» широко в ходу, но ясное различение их смыслов заметно реже, чем хотелось бы. Это различение необходимо, потому что обращает наше внимание на способ осуществления действия прежде, чем наше внимание уже сосредоточится на его предмете.

Проект — всегда ПРОЕКТ ЧЕГО-ЛИБО: парка, здания, квартала, формы проведения праздника, нового учреждения. Это непременно упорядоченный, конкретный, по возможности наглядный образ желаемого результата, отвечающий на вопрос КАК ДЕЛАТЬ.

Программа — всегда ПРОГРАММА ДЕЙСТВИЙ, направленных на достижение цели, отвечающая на вопрос ЧТО ДЕЛАТЬ — в какую сторону, в каком направлении двигаться. Это текст, содержание которого должно пониматься всеми по возможности однозначно.

План — всегда ПЛАН РЕАЛИЗАЦИИ программы через проекты, отвечаю щий на вопросы КОГДА и КАКИМИ СРЕДСТВАМИ, своего рода таблица, изображающая движение по осуществлению проектов во времени.

К сожалению, в повседневной практике эти три формы представления деятельности людей оказываются смешаны до утери различий между ними. Поскольку план наиболее прост и привычен, то, как правило, именно «план мероприятий» занимает сознание тех, кто занят развитием культуры города, независимо от политических убеждений и партийных пристрастий. Проекты оказываются в этом случае чем-то вроде иллюстраций к плану мероприятий — всем известно использование архитектурных проектов в роли своего рода украшений кабинетов, холлов и лестниц прежних ли исполкомов, новых ли администраций. Программы обычно вообще не оформляются как целое и не обсуждаются как целое, часто заменяясь «концепцией».

Обсуждая технику развития культурного потенциала города в этой книге, мы будем твердо различать названные смыслы — речь здесь именно о формировании программы развития в её технической связи с проектированием образа результата, планированием действия по достижению результата и организацией самого этого действия, природа которого далеко не проста.

И ещё одно предварительное разъяснение нам необходимо. Частое употребление слова «развитие» изрядно стерло его смысл, и под развитием нередко понимается лишь развёртывание имеющегося — без изменения его структуры, наращивание мощностей, объемов — без внутренней перестройки. И развёртывание и наращивание количеств безусловно важны, и в условиях стабильности бытия их оказывается достаточно длительное время. Однако развитие означает непременно качественное преобразование: вытеснение устаревшего чем-то иным, более сложным, вбирающим в себя все добротное из бывшего прежде. К середине 80-х годов смешение понятий ощущалось особенно сильно: появление в городе нового учреждения культуры или замещение меньшего большим по объему могло означать и развитие с отрицательным знаком — деградацию. Так происходило, когда вместо старого, тесного, но обжитого клуба возникал огромный, часто полупустой или пустой дом культуры, но множество прежних «живых» студий не находили в нем для себя места.

Целесообразно помнить, что развитие — болезненный процесс, непременно задевающий множество людей, по той или иной причине оказывающихся либо сторонниками, либо противниками качественной перемены. Уже поэтому формирование реалистической программы развития культуры города предполагает учет, понимание уже имеющихся в ней и возможных в будущем конфликтов. Говоря о развитии культуры города, имея в виду вытеснение старого новым, мы не имеем права видеть в нем «победу» одних личностей и групп над другими, тем более что нервозная политизация уже нанесла немалый урон чувству корпоративной цельности до того, как оно успело зародиться и окрепнуть.

Над всякой конкретной задачей, если она элемент программы, непременно надстраивается своего рода сверхзадача. В нашем случае сверхзадачей является укрепление целостности, корпоративного единства горожан, и хотя обострения конфликтных ситуаций в общем случае невозможно избежать, программа развития культурного потенциала должна быть ориентирована на «снятие» конфликтности.

Это возможно, но только в том случае, если решение проблемы находится творчески «выше», чем аргументы сторонников той или иной частной позиции. Это не только условие программирования, но также и метод работы, которым нужно научиться пользоваться, ведь большая часть конфликтов, подавляющая часть споров вокруг проблем развития культуры города имеют в своей основе агрессию, следующую из неполного понимания предмета спора и его контекста. Сейчас, когда светская культура столкнулась с неожиданным «бумом» клерикальных установок, порождаемых не столько внутри священства, сколько в группах поддержки, часто рекрутируемых среди безусловно искренних и обычно наивных, плохо образованных натур, этот деликатный вопрос обрёл особую остроту.

Расхожее суждение по поводу того, что верное решение скрыто посредине между крайними точками зрения и что в споре рождается истина, является характернейшим заблуждением. В споре рождается агрессия, обладающая собственной энергией разрастания. Верное решение почти всегда обнаруживается «над» спором, когда оппоненты находят в себе силы (и умение) увидеть предмет дискуссии в более широком контексте. Разрабатывать этот сюжет в общем виде нецелесообразно — мы рассмотрим его существо внутри основного текста, в каждой его главе.

Наш подход к развитию города — целостный.

Наконец, последнее из предварительных соображений, относящееся к осмыслению ведущего принципа в программировании культурного развития городов. За три четверти века мы пережили три радикальные смены мировоззренческих установок.

Первая, связанная с пафосом послереволюционной борьбы, была внутренне противоречивой: с одной стороны, провозглашалось «начало мира» и отторжение прошлого, с другой, — необходимость ускоренного приобщения масс к некоторым фундаментальным ценностям культуры, но при этом из культуры исторгалась личность ради мистики вечной борьбы классов.

Вторая, охватившая двадцать с лишним лёт после XX съезда КПСС, оказалась нацелена на выравнивание культурного стандарта по территории сверхстраны СССР и также отличалась внутренней противоречивостью. Слово личность стало активнейшим образом употребляться, однако реальное многообразие личностных позиций категорически отвергалось. Обе формы такой внутренней противоречивости имели болезненный, шизофренический характер, ибо поле свободы для человека было сжато до предела — с тем однако принципиальным различием, что вторая установка не проникала за двери личного жилища, и потому внутри него мог существовать автономный мир «кухонной» культуры.

Третья установка была привнесена «перестройкой», когда ускоренное развитие самодеятельной личности было провозглашено как ведущий принцип, но теперь уже эта установка вступает в противоречие с обстоятельствами экономического и организационного характера. Это противоречие резкое, но не такое болезненное в общем смысле: хотя традиционные публицисты раздирают одежды с криками о «гибели культуры», обыденная практика этого отнюдь не подтверждает.

Существенно более важным оказывается сегодня разрыв между трудностями культурного бытия в одиночку и состоявшимся распадом общества на «атомы» семей, а в связи с кризисом множества семей — на индивидов, в большинстве не имеющих ни развитых культурных предпочтений, ни экономических возможностей их удовлетворения. В этих специфических условиях, в обстановке некого идеологического вакуума, провоцирующего крайности религиозные и «патриотические» и «идейные» (от фашистов до сверхкоммунистов), понимание культуры города как некоторой общности, корпоративной ценности всех горожан приобретает совершенно особое значение.

Программа развития культурного потенциала города в новой общественной ситуации оказывается во многом тождественна по смыслу программе становления самого города как корпоративного «индивида», местный патриотизм которого естественным образом не имеет ничего общего с националистической трактовкой патриотизма.

Состязание городов между собой породило великую культуру Европы, состязание городов между собой уже давало весьма заметные плоды в России, пока его не прервала Первая Мировая война и революции. Самоосознание города как общности людей становится, может быть, главной сегодня конструктивной силой в разворачивании России на путь мирного, эволюционного развития. Городское самоосознание есть обязательный элемент культуры Нового времени и вместе с тем форма её проявления. Это начинают понимать наиболее прозорливые политики и администраторы-прагматики, это начинают понимать наиболее мудрые предприниматели — осталось, чтобы это было конструктивно осмыслено горожанами и в первую очередь работниками культуры.

Итак, под культурным потенциала города мы понимаем способность городского сообщества к развитию через осознание самого себя. Переход к такому пониманию непременно означает, что от формальной интерпретации культуры как чего-то внешнего, к чему можно только приобщиться, мы делаем попытку передвинуться в сущностную интерпретацию культуры как городского мира. Этот мир создаётся усилиями всех жителей — кого в большей, кого в меньшей степени, но ведущая роль в таком процессе принадлежит всем тем, кто составляет активное деятельное меньшинство, независимо от того, какова специализация и конкретная работа деятельного человека.

Культура — не музей, хотя она не может существовать без музея; не библиотека и не клуб, хотя она нуждается в библиотеке и клубе. Она воссоздаётся и длится через живую созидательную деятельность людей, тогда как материальные памятники культуры, культурные ценности, запечатленные в сооружении, в книге, в театральном спектакле, в машине и технологии, в картине или скульптуре, составляют лишь наиболее заметный, наиболее очевидный пласт материала культуры, не исчерпывая её ни в коей мере.

Наиболее важно — тем более, что труднее всего осваивается российским сознанием, в силу исторической инерции, — понимание того, что экономическое сознание, коммерческая природа деятельности в той же самой мере принадлежат миру культуры, что и т.н. высшие проявления духа. Творческое содержание экономической задачи, творческое наслаждение осуществленным трудом мысли и нервной системы, без чего законный коммерческий успех невозможен, суть важнейший компонент общего культурного потенциала города со времени его исторического становления, т.е. уже тысячу лет.

Наконец, и это тоже нелегко осознать, во многом из-за того, что смысл слова был искажен и истреплен от фальшивого его употребления, одним из ключевых элементов культурного потенциала города является общественная деятельность горожан. Деятельность, направленная на поддержку, помощь слабейшим, но в той же мере — и на помощь самому себе через полноту реализации внутренних возможностей человека, которые по тысяче причин далеко не всегда могут быть целиком поглощены профессиональной деятельностью. В условиях цивилизации этот вид деятельности вбирает в себя огромную долю свободного времени множества людей, конкурируя с такими мощными пожирателями времени, как сидение перед телевизором и всевозможные виды спорта. Нет сомнения в том, что по мере хотя бы первичной нормализации экономической жизни в России, которая так или иначе придёт на смену экономическому спаду — через год или три или пять, масштаб расширения славной работы по творению добра будет нарастать.

Также эта глава опубликована в журнале «Земство», №1, 1994 и, в сокращении, в журнале «АСС, №2, 1997.

Источник