что такое гарики в стихах
Что такое гарики в стихах
Вот уж восемь десятков годов
я иду по пути исправления,
но нисколько ещё не готов
для занудного райского тления.
Необходимость прокормиться,
в нас полыхающая жарко,
так освещает наши лица,
что нам порой друг друга жалко.
Мне моё уютно логово,
кофе я варю с утра,
Богу требуется богово,
человеку — конура.
Соблазнами я крепко был испытан,
пока свою судьбу вязал узлами,
мой разум искушал то чёрт с копытом,
то ангел с лебедиными крылами.
Мир зол, жесток, бесчеловечен
и всюду полон палачей,
но вдоль него, упрям и вечен, —
добра струящийся ручей.
Пока чадит мой уголёк,
я вслух сказать хочу,
что счастье — это мотылёк,
летящий на свечу.
Среди мятущихся спасателей
российской гордости и чести
полным полно кровопускателей,
мечтающих собраться вместе.
Зло — это Бога странная игра,
я в этом убеждён уже давно:
зло глубже и загадочней добра,
и нам непознаваемо оно.
Вирусы, бактерии, микробы
в полной тишине, без шума лишнего
нам несут несметные хворобы —
тоже ведь по замыслу Всевышнего.
Я Россию вспоминаю всякий раз —
это время было вовсе не пропащее:
хорошо, что было прошлое у нас,
без него мы б не ценили настоящее.
Я не в курсе наших распрей политических:
кто кого и кем куда — мне всё равно,
потому что в ситуациях критических
с Божьей помощью смывается гавно.
Молчат воинственные трубы,
пока в поход ещё не наняты,
и все на свете душегубы
борьбой за мир усердно заняты.
Что это нам — небес издевка
или от них посыл целительный,
что тазобедренная девка
сбивает наш полёт мыслительный?
Много всякого есть в человеке —
я тщеславен и часто вульгарен;
не нуждаюсь я в Божьей опеке,
хоть весьма за неё благодарен.
Мне эта смесь любезна и близка:
в ней плещется старения досада,
еврейский скепсис, русская тоска
и вишня из израильского сада.
Я жил весьма неторопливо,
не лез в излишние изыски,
а зарабатывал на пиво,
но пил шампанское и виски.
С любовью близко я знаком,
она порой бывает мнимой,
а счастье — жить под каблуком
у женщины, тобой любимой.
В моей душе хранится справка,
что я не Пушкин и не Кафка.
Я на неё слегка кошусь,
когда устал и заношусь.
Всем неприятен иудей
на этом шумном карнавале,
ибо нельзя простить людей,
которых вечно предавали.
Чтобы помочь пустым попыткам
постичь наш мир, изрядно сучий, —
удвой доверие к напиткам
и чуть долей на всякий случай.
Увы, сладкозвучием беден мой слог,
а в мыслях — дыханье тюрьмы,
и мне улыбнётся презрительно Блок,
когда повстречаемся мы.
В этом климате, свыше ниспосланном,
глупо ждать снисходительность Божью,
надо жить в этом веке — обосранном
и замызганном кровью и ложью.
В неволю нам больно поверить,
поэтому проще всего —
забыть о попытках измерить
длину поводка своего.
Здоровью вреден дух высокий,
хоть он гордыней душу греет,
но он из тела тянет соки,
и тело чахнет и хиреет.
Колышется житейская ладья
на волнах моря,
живут во мне преступник и судья,
почти не споря.
Прожил я много больше, чем осталось,
былое мне роскошный фильм рисует,
однако же оставшаяся малость
меня куда сильней интересует.
Ни поп, ни пастор, ни раввин
меня сманить никак не могут
из тех мыслительных руин,
откуда я не виден Богу.
Нет никаких пускай улик
в поступках и судьбе,
но как любой из нас двулик,
я знаю по себе.
Ко мне явилось подозрение,
и мне уже не позабыть,
что наше гордое смирение
никак не может гордым быть.
Наш мир летит в тартарары —
наверно, это Богу нужно,
и катится, как хер с горы,
народов дружба.
Была когда-то настежь дверь,
людей был полон дом…
Я и себя уже теперь
переношу с трудом.
Любую жизненную драму
перелагая безмятежно,
еврей настолько любит маму,
что врёт ей искренно и нежно.
Пока что я качу свой камень,
качу его и день, и ночь,
порою чувствуя руками
его готовность мне помочь.
Когда концерт мой шёл к концу,
подумал я без одобрения,
что я пою хвалу Творцу,
весьма хуля Его творения.
Хоть я уже избыл мой жребий,
хотя ослаб умом и статью,
мне до сих пор журавль в небе
милей, чем утка под кроватью.
Жизнь — это чудный трагифарс
весьма некрупного размера,
и как ни правит нами Марс,
а всё равно царит Венера.
Пока оратор в речи гладкой
молотит чушь, по лжи скользя,
люблю почёсывать украдкой
места, которые нельзя.
Есть люди — их усилия немалы, —
хотящие в награду за усердствие
протиснуться в истории анналы,
хотя бы сквозь анальное отверстие.
Жить безрассудно и раскованно,
когда повсюду — тьма слепящая,
и неразумно, и рискованно,
а жизнь, однако, настоящая.
С утра сижу я, лень мою кляня,
смотрю на Божий мир через окно,
а если б деньги были у меня,
то их бы уже не было давно.
Увы, народонаселение —
и это очень грустно мне —
сдаёт себя в употребление
по крайне мизерной цене.
Забавно мне, что мир куда-то катится,
смешон идеалист с его наивностью;
а девица натягивает платьице
и снова нежно светится невинностью.
Бурлит культурная элита,
в ней несогласия развал,
и юдофоб антисемита
жидом недавно обозвал.
В густом азарте творческого рвения
Господь, употребляя свет и тьму,
зачем-то начинил Его творения
чертами, ненавистными Ему.
Я держался всегда в стороне
от любой поэтической сходки —
это Лермонтов вызвал во мне
уважение к парусной лодке.
А поэты — отменное племя,
с ними жить на земле интересней,
ибо песни влияют на время
не слабее, чем время — на песни.
У духовности слишком кипучей
очень запах обычно пахучий.
Не знает никто ничего,
и споры меж нас ни к чему:
есть Бог или нету Его —
известно Ему одному.
В душе пробуждается дивное эхо
от самых обыденных мест;
люблю я пространство, откуда уехал,
и славлю судьбу за отъезд.
Искра Божия не знает,
рассекая облака,
что порою попадает
в пустозвона — мудака.
Эта времени трата пустая
на картину похожа печальную —
ту, где слов оголтелая стая
рвёт на части мыслишку случайную.
Немного выпил — полегчало,
ослаб и спал с души капкан,
теперь я жить начну с начала
и вновь налью себе стакан.
20 самых гениальных «гариков» Игоря Губермана
Игорь Миронович Губерман — один из самых искрометных поэтов-сатириков нашей эпохи. Его колкие и полные сарказма четверостишья, прозванные в народе «гариками», давно стали объектом внимания всех любителей хлесткой сатиры.
Быть поэтом-сатириком — задача не из легких. Ведь метко и смешно писать о том, из-за чего душа рвется или устраиваются скандалы на кухнях — такое простым смертным не дано. Тут без божьей искры точно не обойтись. Но и провидения будет мало, необходимо каждой своей клеточкой чувствовать, понимать, жить той жизнью, которой живут каждый божий день миллионы наших простых сограждан. Только тогда сатира достигает самого сердца.
Игорь Губерман — как раз тот человек, который способен чувствовать и понимать весь масштаб души человеческой, и при этом кратко, до боли в животе смешно, излагать рифмой весь трагикомизм нашего с вами быта. Поэзия Губермана местами груба, а порой даже цинична, но зато в ней нет ни капли лжи и фальши. Возможно, это и играет самую важную роль в творчестве этого интересного и замечательного поэта. Сегодня Notagram.ru вспоминает самые гениальные «гарики» от непревзойденного мастера сатиры Игоря Губермана.
20 самых гениальных «гариков» Игоря Губермана
Вовлекаясь во множество дел,
не мечись, как по джунглям ботаник,
не горюй, что не всюду успел,
может ты опоздал на «Титаник».
В цветном разноголосом хороводе,
в мелькании различий и примет
есть люди, от которых свет исходит,
и люди, поглощающие свет.
Томясь в житейском общем тесте,
вдруг замечаешь тайным взглядом,
что мы живем отнюдь не вместе,
а только около и рядом.
Мужик тугим узлом совьется,
но, если пламя в нем клокочет —
всегда от женщины добьется
того, что женщина захочет.
Жить, покоем дорожа, —
пресно, тускло, простоквашно;
чтоб душа была свежа,
надо делать то, что страшно.
Мужчина должен жить не суетясь,
а мудрому предавшись разгильдяйству,
чтоб женщина, с работы возвратясь,
спокойно отдыхала по хозяйству.
На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.
Я женских слов люблю родник
и женских мыслей хороводы,
поскольку мы умны от книг,
а бабы — прямо от природы.
Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно,
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.
Тоскливей ничего на свете нету,
чем вечером, дыша холодной тьмой,
тоскливо закуривши сигарету,
подумать, что не хочется домой.
Теперь я понимаю очень ясно,
и чувствую, и вижу очень зримо:
неважно, что мгновение прекрасно,
а важно, что оно неповторимо.
Текут рекой за ратью рать,
чтобы уткнуться в землю лицами;
как это глупо — умирать
за чей-то гонор и амбиции.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Постоянные читатели
—Сообщества
—Статистика
Хлесткие четверостишия — «гарики» Игоря Губермана
Хлесткие четверостишия — «гарики» Игоря Губермана
Хлесткие четверостишия — «гарики» Игоря Губермана
Игорь Губерман известен своими ироничными и очень точными четверостишиями, которые в шутку называют «гариками». В них невероятно метко и коротко отражаются реалии нашей жизни — радости и печали, успехи и неудачи. Удивительно, как автору удается передать смысл и суть событий и переживаний всего в четырех коротких строчках.
***
Смотрясь весьма солидно и серьезно
под сенью философского фасада,
мы вертим полушариями мозга,
а мыслим — полушариями зада.
Бывает — проснешься, как птица,
крылатой пружиной на взводе,
и хочется жить и трудиться;
но к завтраку это проходит.
Учусь терпеть, учусь терять
и при любой житейской стуже
учусь, присвистнув, повторять:
плевать, не сделалось бы хуже.
Вовлекаясь во множество дел,
не мечись, как по джунглям ботаник,
не горюй, что не всюду успел, —
может, ты опоздал на «Титаник».
Пришел я к горестному мнению
от наблюдений долгих лет:
вся сволочь склонна к единению,
а все порядочные — нет.
Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.
Я живу, постоянно краснея
за упадок ума и морали:
раньше врали гораздо честнее
и намного изящнее крали.
Я женских слов люблю родник
и женских мыслей хороводы,
поскольку мы умны от книг,
а бабы — прямо от природы.
Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.
Крайне просто природа сама
разбирается в нашей типичности:
чем у личности больше ума,
тем печальней судьба этой личности.
Бывают лампы в сотни ватт,
но свет их резок и увечен,
а кто слегка мудаковат,
порой на редкость человечен.
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.
Когда мы раздражаемся и злы,
обижены, по сути, мы на то,
что внутренние личные узлы
снаружи не развяжет нам никто.
Умей дождаться. Жалобой и плачем
не сетуй на задержку непогоды:
когда судьба беременна удачей,
опасны преждевременные роды.
Будущее вкус не портит мне,
мне дрожать за будущее лень;
думать каждый день о черном дне —
значит делать черным каждый день.
Я никак не пойму, отчего
так я к женщинам пагубно слаб;
может быть, из ребра моего
было сделано несколько баб?
Любую можно кашу мировую
затеять с молодежью горлопанской,
которая Вторую мировую
уже немного путает с Троянской.
Ум полон гибкости и хамства,
когда он с совестью в борьбе,
мы никому не лжем так часто
и так удачно, как себе.
Есть в каждой нравственной системе
идея, общая для всех:
нельзя и с теми быть, и с теми,
не предавая тех и тех.
Чтоб выжить и прожить на этом свете,
пока земля не свихнута с оси,
держи себя на тройственном запрете:
не бойся, не надейся, не проси.
Душа порой бывает так задета,
что можно только выть или орать;
я плюнул бы в ранимого эстета,
но зеркало придется вытирать.
Когда устал и жить не хочешь,
полезно вспомнить в гневе белом,
что есть такие дни и ночи,
что жизнь оправдывают в целом.
На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.
В цветном разноголосом хороводе,
в мелькании различий и примет
есть люди, от которых свет исходит,
и люди, поглощающие свет. 
Жить, покоем дорожа, —
пресно, тускло, простоквашно;
чтоб душа была свежа,
надо делать то, что страшно.
Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
В наш век искусственного меха
и нефтью пахнущей икры
нет ничего дороже смеха,
любви, печали и игры.
Вся наша склонность к оптимизму —
от неспособности представить,
какого рода завтра клизму
судьба решила нам поставить.
Есть личности — святая простота
играет их поступки, как по нотам,
наивность — превосходная черта,
присущая творцам и идиотам.
Всего слабей усваивают люди,
взаимным обучаясь отношениям,
что слишком залезать в чужие судьбы
возможно лишь по личным приглашениям.
Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?
Мы сохранили всю дремучесть
былых российских поколений,
но к ним прибавили пахучесть
своих духовных выделений.
Текут рекой за ратью рать,
чтобы уткнуться в землю лицами;
как это глупо — умирать
за чей-то гонор и амбиции.
За то люблю я разгильдяев,
блаженных духом, как тюлень,
что нет меж ними негодяев
и делать пакости им лень.
Увы, но я не деликатен
и вечно с наглостью циничной
интересуюсь формой пятен
на нимбах святости различной.
Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно,
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.
Ворует власть, ворует челядь,
вор любит вора укорять;
в Россию можно смело верить,
но ей опасно доверять.
Мужик тугим узлом совьется,
но, если пламя в нем клокочет,
всегда от женщины добьется
того, что женщина захочет. 
***
Мне моя брезгливость дорога,
мной руководящая давно:
даже чтобы плюнуть во врага,
я не набираю в рот говно.
Любил я книги, выпивку и женщин
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен,
Теперь уже на книги нету сил.
Живя в загадочной отчизне
из ночи в день десятки лет,
мы пьем за русский образ жизни,
где образ есть, а жизни нет.
Вожди России свой народ
во имя чести и морали
опять зовут идти вперед,
а где перед, опять соврали.
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
Нам непонятность ненавистна
в рулетке радостей и бед.
Мы даже в смерти ищем смысла,
хотя его и в жизни нет.
Когда, глотая кровь и зубы,
мне доведется покачнуться,
я вас прошу, глаза и губы,
не подвести и улыбнуться.
Хлесткая поэзия Игоря Губермана
Смотрясь весьма солидно и серьезно
под сенью философского фасада,
мы вертим полушариями мозга,
а мыслим — полушариями зада.
Бывает — проснешься, как птица,
крылатой пружиной на взводе,
и хочется жить и трудиться;
но к завтраку это проходит.
Учусь терпеть, учусь терять
и при любой житейской стуже
учусь, присвистнув, повторять:
плевать, не сделалось бы хуже.
Вовлекаясь во множество дел,
Не мечись, как по джунглям ботаник,
Не горюй, что не всюду успел,
Может, ты опоздал на «Титаник»
Пришел я к горестному мнению,
От наблюдений долгих лет:
Вся сволочь склонна к единению,
А все порядочные — нет.
Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.
Я живу, постоянно краснея
за упадок ума и морали:
раньше врали гораздо честнее
и намного изящнее крали.
Я женских слов люблю родник
И женских мыслей хороводы,
Поскольку мы умны от книг,
А бабы — прямо от природы.
Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.
Крайне просто природа сама
разбирается в нашей типичности:
чем у личности больше ума,
тем печальней судьба этой личности.
Бывают лампы в сотни ватт,
но свет их резок и увечен,
а кто слегка мудаковат,
порой на редкость человечен.
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.
Когда мы раздражаемся и злы,
обижены, по сути, мы на то,
что внутренние личные узлы
снаружи не развяжет нам никто.
Умей дождаться. Жалобой и плачем
не сетуй на задержку непогоды:
когда судьба беременна удачей,
опасны преждевременные роды.
Россияне живут и ждут,
уловляя малейший знак,
понимая, что нае*ут,
но не зная, когда и как.
Я никак не пойму, отчего
так я к женщинам пагубно слаб;
может быть, из ребра моего
было сделано несколько баб?
Любую можно кашу мировую
затеять с молодежью горлопанской,
которая Вторую Мировую
уже немного путает с Троянской.
Ум полон гибкости и хамства,
когда он с совестью в борьбе,
мы никому не лжем так часто
и так удачно, как себе.
Есть в каждой нравственной системе
Идея, общая для всех:
Нельзя и с теми быть, и с теми,
Не предавая тех и тех.
Чтоб выжить и прожить на этом свете,
Пока земля не свихнута с оси,
Держи себя на тройственном запрете:
Не бойся, не надейся, не проси.
Душа порой бывает так задета,
что можно только выть или орать;
я плюнул бы в ранимого эстета,
но зеркало придется вытирать.
Когда устал и жить не хочешь,
полезно вспомнить в гневе белом,
что есть такие дни и ночи,
что жизнь оправдывают в целом.
Гарики Губермана
Восторг сочинителя вовсе не прост,
упрямы слова, а не кротки,
то рифму никак не ухватишь за хвост,
то мысли – подряд идиотки.
* * *
Пусть объяснят нам эрудиты
одно всегдашнее явление:
везде, где властвуют бандиты,
их пылко любит население.
* * *
Пророки, предсказатели, предтечи –
никто единым словом не отметил,
что сладостные звуки русской речи
однажды растекутся по планете.
* * *
Когда болит и ноет сердце,
слышней шептание души:
чужим теплом довольно греться,
своё раздаривать спеши.
* * *
В духовность не утратили мы веру,
духовность упоительно прекрасна,
но дух наш попадает в атмосферу,
а это ей совсем не безопасно.
* * *
Такая мне встречалась красна девица,
что видел я по духу и по плоти:
в ней дивная изюминка имеется,
не раз уже бывавшая в компоте.
* * *
Заметил я уже немало раз
печальными и трезвыми глазами:
спиртное выливается из нас
ещё довольно часто и слезами.
* * *
Склероз, явив ручонки спорые,
сегодня шутку учинил:
я сочинил стихи, которые
давно когда-то сочинил.
* * *
Забавно мне крутое вороньё,
которое политику вершит:
когда твоя профессия – враньё,
дерьмо сочится прямо из души.
* * *
Видно, это свыше так решили,
ибо парадокс весьма наглядный:
чтобы делать глупости большие,
нужно ум иметь незаурядный.
* * *
Земное благоденствие вкушая,
клубится человеков толчея,
все заповеди Божьи нарушая,
но искренне хвалу Ему поя.
* * *
Мы все – особенно под мухой –
о смерти любим чушь нести,
кокетничая со старухой,
пока она ещё в пути.
* * *
Одно из, по-моему, главных
земных достижений моих –
сейчас уже мало мне равных
в искусстве разлить на троих.
* * *
Настолько много мыльных пузырей
надули мы надеждами своими,
что где-то, очевидно, есть еврей,
который наши души лечит ими.
* * *
Сболтнёшь по пьяни глупость ненароком,
смеются собутыльники над ней,
а утром просыпаешься пророком –
реальность оказалась не умней.
* * *
Двух устремлений постоянство
хранит в себе людское племя:
страсть к одолению пространства
и страсть к покою в то же время.
* * *
Душа пожизненный свой срок
во мне почти уже отбыла,
была гневлива, как пророк,
и терпелива, как кобыла.
* * *
С поры, что сняты все препоны
и абсолютных нету истин,
весьма узорны выебоны
пера и кисти.
* * *
Только те, кто смогли и посмели
власть российскую громко ругать,
лишь они, вольнодумцы, сумели
голой жопой ежа напугать.
* * *
Божий мир хорош, конечно, очень,
но для счастья многое негоже,
впрочем, я сильнее озабочен
тем, что я себе не нравлюсь тоже.
* * *
Порядок в России сегодня пригодный,
чтоб жить интересно и вкусно,
великий, могучий, правдивый, свободный
держа за зубами искусно.
* * *
Нет, мы не случайно долго жили,
к поросли ушедших мы привиты,
время к нашим жизням доложили
те, кто были смолоду убиты.
* * *
Меня народ читает разноликий –
никак не угадаешь наперёд:
казах, тунгус, хохол и ныне дикий
еврей – российской почвы патриот.
* * *
Навидевшись америк и европ,
вернулся я в мой дом, душе любезный,
и стал сильней любить российский трёп,
распахнутый, густой и бесполезный.
* * *
Нашёл у незнакомого поэта
идею, что двоится облик мой,
что равно соблюдаю два завета:
скрывайся и таи, проснись и пой.
* * *
Я чую запах личности на слух:
слова текут, и запах есть у них,
сменяется пивным коньячный дух
ушедших современников моих.
* * *
От радуги цветного пузырения
у нас тепло становится внутри,
и нужно ещё время для прозрения,
что это были только пузыри.
* * *
Что я скажу про стариканов,
давно лишившихся огня?
Жена боится тараканов
гораздо больше, чем меня.
* * *
Ликуя, что владеет он пером
ловчее, чем пилой и топором,
в России автор быстро сознавал,
что за перо грозит лесоповал.
* * *
Не пророк я, но верится мне,
что в эпоху, уже внеземную,
мой потомок на тихой Луне
для пролётных откроет пивную.
* * *
Я к еврейскому шуму и гаму привык,
не к такой мы херне привыкали,
и спокойно живу, из печати и книг
получая сионистый калий.
* * *
Я так характером обмяк,
хоть насмотрелся стольких сук,
что стал я нежен, как хомяк,
однако скрытен, как барсук.
* * *
Сначала длится срок учебный,
потом – рабочий длинный срок,
за ним – короткий срок лечебный,
а дальше – выход за порог.
* * *
Всё в мире сотворялось неспроста,
всему на свете есть обоснования,
и нету, например, у нас хвоста,
чтоб мы могли скрывать переживания.
* * *
Добро всегда в картонных латах
и сверху донизу в цитатах,
а зло на мягких ходит лапах,
и у него прекрасный запах.
* * *
От улочки старинной городской,
от моря под закатным освещением
вдруг полнишься божественной тоской,
невнятным и блаженным ощущением.
* * *
Лишился я уютной тихой гавани –
зачем я поменял себе судьбу?
В Израиле хоронят в тонком саване,
в России я б давно лежал в гробу.
* * *
Я дожил до лет, когда верю вполне,
что счастье придёт не снаружи,
что тихий покой воцарится во мне,
поскольку я слышу всё хуже.
* * *
Мне в мире ничего уже не странно,
достойное прошёл я обучение,
во мне до сей поры ещё сохранно
российское болотное свечение.
* * *
Ни миг не дремлет электричество:
по вызову мужчин и дам
его огромное количество
всю ночь течёт по проводам.
* * *
Обманчива наша земная стезя,
идёшь то туда, то обратно,
и дважды войти в ту же реку нельзя,
а в то же говно – многократно.
* * *
Я не монарх, не олигарх,
но мне мила родная хата,
где счастлив я, как патриарх
во времена матриархата.
* * *
Нашёл я дивную страну,
другой такой же – нет на свете,
но ей длину и ширину
хотят урезать сучьи дети.
* * *
Наши ненавистники, бедняги –
шумная слепая молодёжь, –
пылко жгут израильские флаги,
а живых – уже нас не сожжёшь.
* * *
Много их повсюду в наши дни –
что ума, что духа исполины,
и такое делают они –
их, боюсь, лепили не из глины.
* * *
Вода забвения заплещется,
душа смешается с туманом,
но долго буду я мерещиться
неопалимым графоманам.
* * *
Поставить хорошо бы кинокамеру,
снимающую фильмы про итоги –
как мы усердно движемся к Альцхаймеру,
но хвори ловят нас на полдороге.
* * *
Лишь начал я писать в ту пору
и благодарно помню зло:
когда мне власть вонзила шпору,
меня как ветром понесло.
* * *
Свои проблемы сам я разрешал,
и помнится – ничуть не покаянно –
ошибок я не много совершал,
я просто повторял их постоянно.
* * *
А бывает – ни с того ни с сего,
и у душ бывает так, и у тел,
что ужасно вдруг охота того,
чего вовсе никогда не хотел.
* * *
Слова скучают беспризорные,
мечтая слипнуться, прижаться,
и в тексты самые позорные
они с готовностью ложатся.
* * *
Ангелы, они же ангелицы,
голуби почтовые у Бога,
запросто умеют превратиться
в нищего у нашего порога.
* * *
В себе не зря мы память гасим –
не стоит помнить никому,
что каждый был хоть раз Герасим,
своя у каждого Муму.
Народ не стоит обвинять
за нрав овечьего гурта:
не видеть и не понимать –
весьма целебная черта.
* * *
Отгораживая собственные зоны
и свою неповторимость почитая,
рабиновичи живут, как робинзоны,
всех иных огромной Пятницей считая.
* * *
Тоска, тревога, пустота…
Зовёт безмолвная дорога
в иные выбраться места…
Там пустота, тоска, тревога.
* * *
Я зекам в лагере – прошения
писал о пересмотре дел,
к литературе отношения
мой труд нисколько не имел.
Но я был счастлив.
* * *
Рубивший врага на скаку
и сыром катавшийся в масле,
мужчина в последнем соку
особенно крут и несчастлив.
* * *
На свете это знает каждый,
но помнит нехотя и вяло:
среди благонадёжных граждан
людей надёжных очень мало.
* * *
Любое зло мне шло во благо.
Когда случалось это зло,
все говорили: ах, бедняга,
но я-то знал, что повезло.
* * *
Кровь покуда струится вдоль жил
и творит мою жизнь молчаливо,
я умру от того, что я жил,
и расплата вполне справедлива.
* * *
Что я воспел, пока металась
во мне моя живая кровь?
Воспел евреев, пьянство, старость,
Россию, дружбу и любовь.
—
«Иерусалимский журнал» 2011, №40