чем закончился авиатор водолазкина
Рецензия на роман Е. Г. Водолазкина Авиатор
Весной 2016 года на полках книжных магазинов появляется новый роман Евгения Германовича Водолазкина – «Авиатор».
Роман о столкновении личности и истории, о преступлении и наказании, о любви и предательстве, о науке и Боге, о счастье и пытках. О «прекрасном в своем одиночестве авиаторе» – о каждом из нас.
Произведение написано в форме дневниковых записей главного героя. Это помогает читателю сразу ближе узнать героя и будто бы прожить жизнь вместе с ним. А с началом чтения второй части романа читатель все больше погружалась не в жизнь героя, а даже в свою собственную, начинает анализировать ее и смотреть на нее с некоторого расстояния. Наверное, начало самоанализа у читателя – лучший эффект, которого мог добиться автор.
Стоит обратить внимание на классический русский язык, которым написан роман. Очень короткие и ёмкие фразы, вложенные в уста герое, несут на себе в какой-то мере печатать времени, о котором говорится, но с другой стороны они будто безвременны. Одни и те же слова проносятся сквозь целый век. Особенно замечательно Водолазкину удается описывать звуки и другие детали времени. Описывать так, что к читателю возвращаются его собственные воспоминания.
Первые воспоминания героя связаны с любимой женщиной. Неслучайно. Любовь в жизни главного героя занимает больше место. У Водолазкина она побеждает время, исторические события, она так велика, что не умещается в одном человеке. И ее имя – Анастасия. Анастасия жила до Платонова, и будет жить после него в виде Насти, в виде дочери Анны, возможно и дальше в виде внучки Платонова и правнучки. И Платонов испытывает удивительное единение с объектом своей любви: «Чувствуя, как с каждым часом воспаление расползается по горлу, испытывал счастье. У нас теперь с Анастасией одна болезнь на двоих».
Платонов находит свою «Анастасию» во всем – в «готической женщине», которая пришла к нему ночью после изнасилования, в Насте, в медсестре Варваре, нашел бы и в дочери Анне (неслучайно он ждет именно дочь, а не сына).
Анастасия становится не только символом любви, но и символом жизни: «Ее присутствие на земле – свидетельство тому, что прежняя моя жизнь мне не приснилась,» – говорит Платонов, узнав, что Анастасия после его разморозки все еще жива. Так любовь в романе становится неотделима от жизни.
Другие важные элементы романа – наука и вера. В конце концов научное в произведении уступает место божественному. Платонов и Настя верующие, в романе часто появляется образ храма, кладбища, часты упоминания молитв. Особенно важна легенда о воскрешении Лазаря. Платонов – тоже «лазарь» (так называли в лагере тех, кого увозили для опытов). Автор таким образом отсылает читателя к мысли о том, что пробуждение Платонова было именно «воскрешением», и не обошлось без вмешательства Бога.
Но ключевой момент повествования – воспоминания. Беспорядочные обрывки, тонкие ниточки, в конце концов сплетающиеся в прочную ткань жизни героя. Под конец наконец разрозненные бусинки событий складываются в одну нить: смысл жизни в жизнеописании. Ведь гаснет со смертью не человек, а все его воспоминания. Такие важные и нужные потомкам.
«– Иди бестрепетно, – звучит повторное указание Терентия Осиповича. Я даже не иду – взлетаю…» – взлетел. Фраза «иди бестрепетно» проходит красной нитью сквозь произведение и сквозь всю жизни героя «Меня завораживало свое слово – авиатор. Его звучание соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь». Герой будто бы пролетел сквозь век.
Платонов – авиатор потому, что в своем полете смотрит на все свысока. Видит перед собой всю картину мира, как жизнеописатель. Формулировка «картина мира» не случайна в этой рецензии – Платонов учился на художника в Академии художеств. И тонко чувствует, что такое гармония (а значит – справедливость), красота. Автор ставит героя в такие необычные условия одновременной жизни в прошлом и в настоящем (практически в будущем).
Но он одинок в этом полете «среди моря чужой жизни» – он настойчиво ищет свидетелей свой жизни, пусть даже уже мертвых. Заглядывает в выкопанный гроб покойника, которого застал живым. Все это нужно ему для того чтобы убедиться – я жив, я существую, был тот, кто это видел.
Если брать для рассмотрения его жизнь в 1999 году, то герой существует в другой плоскости, как авиатор (не на земле, а на небе), и заново учиться жить, как Робинзон (попав в непривычную среду). Вместе с тем полет для него – рай. Потому что аэроплан вместе с авиатором существует вне времени. Вне смерти и вне жизни. Жизнеописание – тот же полет над миром. И он так же вне жизни и смерти, а значит – в вечности.
У Водолазкина рай становится вечностью. Вечно мама и папа спят в комнате, вечно колышется трава за окном и стрекочут кузнечики. Эти маленькие события первичны – потому что именно они создают ткань времени, куда плотно вплетены личности.
Но если есть рай, значит есть и ад. И он всегда радом. «Платонов, волей судьбы «прилетевший» к нам и этого далекого, чтобы донести до нас месседж об уничтоженной России или лучше о хрупкости нормальной жизни, о том, что ад всегда рядом, и нас от него отделяет тончайшая перегородка».
Гейгер говорил: «Они (события) не являются чем-то внутренне присущим человеку. они не составляют часть человека – наоборот, человек становится их частью». Общая для всех людей на земле гроза, общая лающая собака, общий чай на веранде, общий велосипед, разрезающий гладь лужи, общий потрепанный томик «Робинзона Крузо».
Время непрерывно – не прерывалось и в «Повести временных лет», когда «ничего не происходило», не прерывалось оно и в те годы, когда Платонов был заморожен. Не прервется и с его смертью. Время для героя оказывается неразрывно связано с его воспоминаниями. Платонов просит близких людей – Настю и Гейгера – тоже начать вести дневник (в тексте рождается полифония, напоминающая Достоевского). Записи Платонова мешаются с записями Насти и Гейгера. Они описывают одни и те же события, но каждый со своей высоты. Платонову его просьба кажется естественной – продолжить течение своих воспоминай, то есть течение времени, в своих близких людях. Стать больше, чем «ровесник века», стать вечностью. Оттого он старается сделать воспоминания общими. Прикоснуться к этому раю вечных воспоминаний и своей вечной жизни в этих мгновениях. В конце концов воспоминания сливаются в одного человека. Человека без времени, без пола, без возраста, без нации. Сливаются мужчина и женщина, бог и наука, правитель и народ, тиран и заключенный.
Оказалось, что каждая деталь важна. Незначительная деталь: отломанные весы, становятся частью трагедии целой семьи. Одно событие влечет за собой просто невероятную цепочку: не донеси Зарецкий на Воронина, не был бы убит, не был бы убит Платоновым – Платонов не попал бы в Соловки, не был бы заморожен, не встретился бы потом с Настей, не получилось бы удачного эксперимента и удивительной истории. А потом дочь Платонова Анна будет говорить: «…не было бы на свете и меня». Убивая Зарецкого, Платонов хотел восстановить справедливость – оттого таким знаковым стал образ Фемиды в руках убийцы. Но Фемида без весов. И весы отломал их сам Платонов в детстве не подозревая, каким это окажется символом для правосудия, которое свершит в итоге не личность, а сама история.
К окончанию чувствуется с каждой страницей все больше, что не так чист и светел персонаж Платонов, как казался в начале. Тот Платонов, что с таким смирением переносил все тяготы лагеря, переносил смерти близких и разлуки. Не может так философски рассуждать человек, который только наблюдает, но не совершает грехи – вряд ли Платонов оставался безгрешен в лагере. Сам он спустя время наблюдает за событиями своей жизни сверху не только как авиатор, но и как Бог.
Так одновременно в герое сливается божественное и низменное. До такой степени низменное, что Платонов говорит, что похож на собак Белку и Стрелку – сам себе подвиг не выбирал и «мужество» его практически случайно.
В своей второй жизни Платонов получает возможность попросить прощения у Зарецкого, чтобы искупиться и спокойно умереть. Особенным эхом в этой части повествования отдает «Преступление и наказание» Достоевского – особенно когда Платонов касался своего орудия убийства, напоминающего топор Раскольникова.
По иронии судьбы в конце романа герой оказывается будто бы авиатором Фроловым, погибшем когда-то на его же глазах. Смотрит сверху на Петербург и на всю свою жизнь. Финал произведения открыт: повествование обрывается на том, что Платонов летит в самолете, который не может зайти на посадку и может разбиться. И скорее всего разобьется.
В итоге герою не удается соединить в себе прошлое и настоящее (которое по сути дня него едва ли не будущее) и он должен погибнуть.
Чем закончился авиатор водолазкина
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Евгений Водолазкин. «Авиатор» Ч1
Прочла два романа Евгения Водолазкина: «Брисбен» и «Авиатора». Всего у него пока 4 романа. Об одном, «Лавре»
https://uborshizzza.livejournal.com/4775170.html
я подробно писала, первый, наверное, читать уже не буду.
«Бризбен» и «Авиатор» похожи друг на друга и отличаются от «Лавра». В обоих романах смертельно больные главные герои подробно вспоминают о прошлом и спешат отдать долги, пока есть силы.
В «Лавре» было намного больше действия, интересной информации, даже озорства. «Брисбен» и «Авиатор» очень серьезны.
Так как «Авиатор» написан до «Брисбена», но после «Лавра», то, похоже, что автор последовательно движется из прошлого в настоящее.
Рассказывать про оба романа я не буду, а расскажу только об «Авиаторе», тем более, что за него Водолазкин получил в этом году премию им. Солженицына.
Платонов – родился в 1900 году, а умер, по всей видимости, в 1999. То есть, он прожил целый 20 век, хотя с 1932 по 1999 находился в анабиозе. Такой прием нужен автору, чтобы человек из дореволюционной России мог взглянуть на новую Россию со своей точке зрения и решить, похожа она Российскую империю или нет (спойлер: ни капельки). Советский анабиоз не прошел даром, увы. И, видимо, несчастной стране, как и Платонову, предстоит то ли погибнуть в катастрофе (в конце романа он летит на самолете, у которого не выпускается шасси, и самолет будет садиться на брюхо) или же умереть от того, что в мозгу идет процесс гибели больших групп нейронов, отчего организм постепенно перестает работать.
Спрашивается, зачем было размораживать Платонова, если он все равно вот-вот умрет? Или, вернее, почему из всех замороженных при бесчеловечных экспериментах в ГУЛАГе проснулся один Платонов?
У него оставалась нерешенная задача – поэтому он и проснулся. А у других такой задачи не было? Кто знает? Так Бог решил, так получилось.
А начинается роман с того, что герой просыпается в больнице, в одноместной палате и ничего не помнит, даже имени своего не знает. К кровати подходит доктор в пенсне. Больной просит объяснить, кто он, где он и что с ним случилось. Врач говорит, что все худшее позади, а теперь нужно самому постепенно вспоминать свою жизнь, а иначе память не восстановится. И он дает больному тетрадь и карандаш, чтобы тот записывал, что вспомнит.
Т.е. писать больной почему-то может. Это он не забыл.
Первое, что он вспоминает, это как он маленький лежит дома, болеет, а бабушка читает ему его любимую книгу – «Жизнь и приключения Робинзона Крузо». Воспоминания героя относятся к нулевым годам 20 века, потому что родился он в 1900 году.
Вспоминается роса на траве, которую мальчик видит в окно, проснувшись раньше всех в летнее дачное утро. Вспоминается пляж и моря в Алуште, где Иннокентий отдыхал на даче, любезно предоставленный его семье профессором Гиацинтовым.
Вспоминается трамвай, который ходил через покрывшуюся льдом Неву.
Вспоминается, как пятилетний Кеша был на елке в чужом доме, и ему предстояло читать стишки, а один старик, одетый в старинный мундир с орденами, сказал ему: «Иди бестрепетно!» и указал рукой, куда идти. Звали его Теренитий Осипович Добросклонов.
Вспоминается первый поход совместно с кузеном Севой к проститутке. Тогда у Кеши получилось, а у Севы – нет, хотя это он был инициатором этого мероприятия. Оба тогда были гимназистами. С тех пор у Севы и зародилась мысль стать большевиком: ему хотелось стать сильнее, прислонившись к чужой силе.
А Платонов к тому времени уже имел сексуальный опыт – в 15 лет его просветила одна продвинутая эмансипе.
Вспоминается, как ходили с отцом смотреть на полеты авиаторов, и один самолет разбился на их глазах.
Вспоминаются разные предметы. Чаще всего – бронзовая фигурка Фемида, у которой Иннокентий в детстве отломал весы: они были приварены и не качались, а ему хотелось, чтобы качались.
И так много страниц. У Платонова есть мама, бабушка, папа. Отец – юрист. Потом он вспоминает, что бабушка умерла. Они живут в Санкт-Петербурге, а летом снимают дачу. На зиму арендуют квартиру, а мебель каждый год отправляют на склад. Папа каждый день возвращается из города домой. Приезжает он на поезде, а они с мамой ходят встречать поезд. Летом 1917 года они не дождались отца домой – его убили пьяные матросы.
В 1921 году их с матерью поселили в коммуналке, где он встретил свою любовь, Анастасию Воронину. Ей было 15 лет. Она жила вместе с отцом-профессором – раньше им принадлежала вся квартира. Платонову и его маме комнату выделил Петросовет.
Платонов был студентом и учился на высших художественных курсах – он хотел стать художником.
Но потом за дело взялись следователи из органов. У них было донесение Зарецкого об угрозах Платонова, и они долго били молодого человека, пока он не признался и в убийстве Зарецкого, и в участии в заговоре вместе с профессором Ворониным, и во многом другом.
За все это его отправили на Соловки. Это было в 1923 году.
И вот в таком ужасе Платонов жил 9 лет. Как же он выжил? Киборг, видимо.
Самым страшным надзирателем на Соловках был некто Воронин. Платонов поражался тому, как одну фамилию может носить его любимая Анастасия и этот изверг. О зверствах Воронина Платонов даже не захотел толком вспоминать – настолько это было жутко.
Платонов вообще часто вспоминал бывшего соседа по коммуналке.
Надсмотрщик Воронин довел Платнова до того, что он упал в обморок. За это его отправили в штрафной изолятор, где заключенные должны были сидеть на жердочках целый день, а если падали, то их расстреливали. А еще Платонову привязали руки к ногам и катали его как колесо.
Нечего удивляться, что после такого он принял предложение местного безумного ученого подвергнуться экспериментальной заморозке. До заморозки испытуемых хорошо кормили, им разрешали гулять. Этих людей называли Лазарями. А проводились такие эксперименты по указанию Сталина, который собирался в случае их удачного исхода, подвергнуться заморозке в старости. Было то в 1932 году.
Потом о замороженных забыли, а обнаружили в 1999 году. Из всех замороженных выжил один Платонов.
Когда Платонов вспомнил свою жизнь, его выписали из больницы. Он восстановил все свои навыки. Единственное, что ему не удалось – это вновь начать рисовать. Этот навык казался утраченным напрочь.
Поселили его в той же квартире, из которой он ушел в тюрьму. Ее для этого выкупила мэрия. Занимался случаем Платонова профессор Гейгер, ставший своему пациенту другом.
В дальнейшем предполагалось наблюдать за Платоновым, накапливать информацию, а его стали приглашать на ток-шоу, брать у него интервью. Он сделался знаменитостью.
В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (Рецензии и ругань)
Татьяна Сохарева об «Авиаторе» Евгения Водолазкина
По просьбе «Афиши Daily» Татьяна Сохарева прочитала новую книгу автора «Лавра» и считает, что у Водолазкина получился удачный роман о торжестве частной истории.
Поначалу «Авиатор» выглядит слабее, но в грубом коммерческом смысле перспективнее, чем маскирующийся под житие «Лавр» — «неисторический роман» о средневековом отшельнике, сделавший из специалиста по древнерусской литературе Евгения Водолазкина «русского Умберто Эко». «Авиатор» как будто специально создан, для того чтобы донести до читателя мысль: Водолазкин действительно умеет быть замечательным рассказчиком, жонглирующим шаблонами жанровой литературы не хуже, чем приметами средневекового быта, — да так, что ни единого шва не нащупаешь.
Основная интрига книги откровенно заимствована у массовой литературы: главный герой, Иннокентий Платонов, интеллигент начала XX столетия, этакий доктор Живаго, провалившийся во временную прореху, просыпается в Петербурге в 1999 году в состоянии абсолютного беспамятства и начинает по крупицам восстанавливать историю своей жизни. Оказавшись «здесь и сейчас», он фиксирует в специальный дневник все, что подбрасывает ему память: встречу с авиатором, который минутой позже разбился, исполняя трюк, стрекотание кузнечиков и первые попытки рисовать, а следом — коммуналка, репрессии и Соловецкий лагерь, где, как выясняется, начинающего художника Платонова заморозили в жидком азоте в рамках научного эксперимента. Из этих заметок, собственно, и складывается книга, дополненная замечаниями врача, который разморозил Платонова и стал для него чем-то вроде Штольца для Обломова, а также его новой жены — внучки оставшейся в прошлом возлюбленной.
Поверх этой нехитрой фантасмагории о путешествиях во времени Водолазкин надстраивает и петербургский миф, и криминальную драму, переходящую в хроники изнурительных будней на Соловках, и психологический роман о преступлении и наказании; всего и не перечислишь. Кажется, что, нагромождая один культурный слой над другим, Водолазкин изо всех сил старается быть иным — вызывающим и даже чуть-чуть жеманным. Вместо размашистого эпического полотна, каким был «Лавр», он предлагает читателю гладкий жанровый концентрат. Вместо погружения в ткань XX века — жидкую нефильтрованную современность. В какой-то момент его Платонову, человеку эпохи модерна, даже приходится стать проводником по миру, который придумал Пелевин, — со съемками в рекламе замороженных овощей, симулякрами и баблосом. Однако на самом деле медиареальность, любой научный прорыв превращающая в мем, интересует Водолазкина не больше, чем его героя.
Ведь «Авиатор» — это прежде всего роман о чувстве истории, о ее ускользающих атрибутах и принципиальной невозможности законсервировать и сохранить прошлое. Не придумали еще жидкий азот, способный сберечь звуки, запахи и речь исчезнувшего мира, которые усилием воли воскрешает в слове Платонов, — все то, что никогда не станет частью учебника по истории. Не случайно в книге так демонстративно игнорируются все «исторические события», от которых остаются только редкие снежинки, падающие на шею начинающего художника в октябре 1917-го. Так постепенно сделанный с известной долей спекулятивности роман превращается в робинзонаду памяти.
Ускользающее время становится здесь главным повествовательным материалом. В своем дневнике Платонов цепляется за то человеческое, что обычно растворяется в историческом: прошлое проступает в памяти героя чередой мутных образов, прорывается в настоящее, но, не найдя в нем опоры, кинематографически расслаивается и вновь гибнет.
Таким же пространством безвременья предстает в книге и Соловецкий лагерь. Но рисует его Водолазкин не традиционным для русской лагерной прозы адом и не одомашненным чистилищем, каким становятся Соловки в «Обители» Захара Прилепина. Лагерь, в который попадает Платонов, — это ледяное царство зла, куда больше отдающее жутковатой мамлеевщиной, чем прозой Шаламова или Солженицына: «Никого в лазарете я не видел в чистом белье, никто в комнате отдыха не читал газет, не играл в шахматы». Но в то же время это и единственное место, в котором возможно что-либо сохранить, заморозить для потомков в неизменном виде.
Самое удивительное, что, взявшись описывать механизмы памяти, схваченной в момент разложения, Водолазкин нейтрализовал категорию времени как таковую. Недаром его герой утверждает, что ощущает «двадцатый век как свой целиком, без исключений». Зазор между мощной, сложной и разносторонней фигурой «авиатора» и доставшимся ему временем на поверку оказался всего лишь фальшфасадом. Собственно, именно эта мысль о приоритете личности над любой историей, которую на свой лад Водолазкин просклонял в «Авиаторе», и поднимает книгу на несколько уровней выше просто крепкой жанровой истории злоключений советского интеллигента в почти что современной Москве.
Размышления после чтения. Евгений Водолазкин. «Авиатор».
Автора мне рекомендовали — отзывы получил сразу от нескольких продвинутых читательниц через ФБ. Читателей, вроде себя самого, сейчас встречаю в сети редко. Может быть, стесняются своего статуса. Напрасно.
Книгу получил в библиотеке, с достоинством дождавшись своей очереди.
Не правда ли звучит в совковом духе — отстоял очередь и получил своё, ожидаемое и вожделенное. Нет, не так — не помню, чтобы в совковые времена записывался в очередь на книгу в библиотеке. Оставляли в силу личной договоренности. А я читал и делился устными впечатлениями. Словом, беседовали о литературе вот таким образом…
О впечатлениях: авторский ход разложить сюжет по партиям, вначале в две, потом в три руки, показался мне оригинальным. В конце концов, получилось три образа из главных действующих лиц. За которыми я и следил вплоть до завершения романа, не отрываясь и не пропуская текст кусочками. У продвинутых читателей есть такое вот скверное обыкновение — извините за откровенность.
Страниц за двадцать до конца никаких сенсаций уже не ожидал. Автору оставалась как-то оформить жизненный конец Иннокентия Платонова, что он и сделал, воспользовавшись авиакатастрофой. А кого ею нынче удивишь? Авиакатастрофа с гибелью авиатора в начале века была событием, всколыхнувшим весь столичный Питер. Похороны пилота Фролова рассказаны со всеми подробностями: тут и скопление публики на проспекте, и почетный караул офицеров, и ордена, и священнослужители с хоругвями — всё уместно и достойно. И желание, острая потребность Иннокентия повторить судьбу авиатора выглядят естественными и закономерными.
Но роман не об этом. Главный герой Иннокентий Платонов — ровесник прошедшего века и свидетель всех его событий. Рожденный и воспитанный в буржуазной семьи, в окружении любящих его людей, он постоянно воспоминает об отце и матери, о бабушке, читающей ему, приболевшему «Робинзона Крузо». А также их знакомых, дачные поселки под Питером, поездки в Крым.
Затем традиционная для поколения катастрофа: донос, арест, ссылка на Соловки и странный отбор в группу профессора Муромцева с характерным названием «Лазарь». Далее — заморозка в контейнере с жидким азотом и оживление семьдесят лет спустя. В новом, постперестроечном времени.
Вот угораздило же человека — дважды жить во времена больших перемен. О которых Конфуций мудро предупреждал: «Не дай вам бог…»
Я читал и постепенно придумывал ассоциацию: вот Иннокентий — не символ ли нашего народа, пусть и приведенный к среднему знаменателю, усыплен в начале периода чудовищный репрессий. Рукотворных, продуманных, подчиненных злой воле тирана. И его уход на время их активной жизни, потеря прожитых и одновременно не прожитых лет — не общая ли это судьба?
Иннокентий — значит невинный. Обычный человек, ничем себя не запятнавший…
Во имя чего? Вопрос вопросов! Разговор со своим давнишним мучителем, начальником лагеря Ворониным не вносит никакой ясности. Матерый палач, уже не покидающий инвалидной коляски, произносит поразившие Иннокентия слова: «Покаяния не жди».
Вот так! Он попросту устал. А не устал бы — не остановился? А когда отдохнет, как отразятся в своих потомках, что будет?
В наших временах автор не дает Иннокентию права на жизнь. Причина более, чем существенная — массовое отмирание клеток головного мозга.
Из запомнившихся цитат: «Для одних событие — Ватерлоо, а для других — вечерняя беседа на кухне».
Он прав: в Ватерлоо можно нынче играть на компьютере, а вот беседу — хоть на Тайной Вечере, хоть на кухне в прошлые годы воссоздать невозможно.
Это ведь не последняя книга Евгения Водолазкина!
Чем закончился авиатор водолазкина
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2019
Ясмина Войводич (философский факультет Загребского университета, отделение восточнославянских языков и литератур, заведующая кафедрой русской литературы, доктор филологических наук, профессор)
Jasmina Vojvodic (Doctor of Philology; Professor, Head of Department of East Slavic Languages and Literature, Faculty of Humanities and Social Sciences, University of Zagreb)
Ключевые слова: Евгений Водолазкин, «Авиатор», микроистория, начало/конец, индивидуальная история
Key words: Eugene Vodolazkin, Aviator, microhistory, beginning/end, individual history
Аннотация: В тексте рассматривается принцип биографического и исторического начала и конца в романе «Авиатор» современного русского писателя Евгения Водолазкина. В своем анализе автор в основном опирается на книгу Николая Бердяева «Смысл истории», в которой утверждается, что историческое является конкретным и индивидуальным. Роман «Авиатор» автор воспринимает именно как индивидуальную биографическую историю (микроисторию) главного героя Иннокентия Платонова или же как его собственную «повесть временных лет», которую он создает в своих записях, сохраняющих прошлое.
Abstract: This article examines the principle of biographical and historical beginning and end in the novel Aviator by contemporary Russian writer Eugene Vodolazkin. In the analysis, focus is given to Nikolai Berdyaev’s book The Meaning of History, in which the author asserts that the historical is concrete and individual. The novel Aviator is seen in the article as an individual biographical history (microhistory) of the prota gonist, Innokenty Platonov, or as his own “story of the passing years”, which he creates in his notes, preserving the past.
Jasmina Vojvodic. The Begining and End of Individual History (Aviator by Eugene Vodolazkin)
Роман «Авиатор» (2016) Евгения Водолазкина сразу после выхода в свет вызвал большой интерес среди читателей, поскольку автор уже был известен благодаря написанному в 2009 году роману «Соловьев и Ларионов» и особенно благодаря роману «Лавр», опубликованному в 2012 году. Автора уже стали называть «российским Умберто Эко» и даже «немного Маркесом» [Кучерская 2016]. Некоторые критики сравнивают «Авиатора» на сюжетном уровне с «Письмовником» Михаила Шишкина [Кучерская 2016; Аросев 2016], хотя само название романа у многих ассоциируется с одноименным фильмом Мартина Скорсезе (2004).
По своей структуре «Авиатор» является романом в записках и состоит из двух частей. В первой части записи ведет главный герой Иннокентий Петрович Платонов, в то время как во второй, помимо Платонова, — его врач Гейгер и любимая Настя, внучка Анастасии, его любви с начала века. Самую важную часть представляют собой записи, сделанные Иннокентием Платоновым, который с детства называл себя «авиатором». Он мечтал стать не просто «летчиком», управляющим аэропланом, а именно «авиатором», наподобие птицы и авиатора Фролова, полет которого он с отцом смотрел в детстве на авиационном митинге. И само слово «авиатор», в отличие от позднее появившегося «летчик», «соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь» [Водолазкин 2016а: 92] [2]. Его записки, напоминающие «новую биографическую историю» [Репина 2001: 345], служат для восстановления его памяти о жизни в самом начале XX века, поскольку Платонова, родившегося в 1900 году и названного поэтому «ровесником века», заморозили в 1930-х годах в Соловецком лагере и разморозили в самом конце XX века — в 1999 году. В 1999-м, году его второго рождения, он вспоминает (пишет) о своем детстве и молодости, пытаясь восстановить не только свою жизнь до заморозки, но и более чем шестидесятилетнюю упущенную жизнь, когда он лежал в жидком азоте. Разморозил его петербургский врач Гейгер, внешне похожий на А.П. Чехова, а своим именем напоминающий немецкого ученого Ханса Вильгельма Гейгера, изобретателя счетчика, получившего его имя. Главный герой, наподобие нового Адама [Кучерская 2016], знакомится с новой жизнью в конце XX века и дружит, кроме Гейгера, с Настей, впоследствии ставшей его женой. Все детали своей жизни Платонов записывает по поручению самого врача Гейгера, чтобы восстановить память. Восстановление происходит медленно, и он не сразу вспоминает отдельные события и явления своей предыдущей жизни. Он развертывает несколько групп воспоминаний. Во-первых, это Анастасия и все связанное с ней (ее отец, коммунальная квартира, в которой они жили, шепот по ночам на кухне, ее (Анастасии) волосы, легкие прикосновения, детские болезни и т.п.). Потом это его двоюродный брат («кузен») Сева, с которым он играл, их детские мечты и игры, дача в Сиверской и река Оредежь. Особую группу воспоминаний составляют Соловки, куда его отправили после обыска и обвинения в убийстве. Лагерные воспоминания связаны с ужасными условиями жизни и работы и его согласием на заморозку. Он вспоминает отца и мать, профессора Воронина, отца Анастасии, потом Воронина на Соловках, профессора Муромцева, Зарецкого, Терентия Осиповича и многих других. Новая его жизнь отличается от старой, но Платонов, заново «родившийся» в конце XX века, весь этот век воспринимает как свой.
Его разбросанные и фрагментарные воспоминания составляют «набор открыток», как выразился литературный критик Станислав Секретов [Секретов 2016], и нам в этой статье хочется показать, что биографические воспоминания Платонова представляют собой его индивидуальную историю, или микроисторию, сквозь призму которой освещается весь XX век, то есть макроистория. Отправной точкой можно считать и год его рождения, и последний год XX века, то есть год его пробуждения, или нового рождения. Платонов-микроисторик составляет записи и, наподобие нового Адама, дает имена и названия исчезнувшим вещам [Кучерская 2016], медленно вспоминая собственную молодость. Таким образом, история XX века дана нам не как одно целое, а в кусочках. Во второй части романа куски истории излагают, помимо Платонова, Гейгер и Настя.
Трое рассказчиков пишут, разумеется, с разных точек зрения, и разрозненность их записок преодолевается общим принципом повествования. Мы попытаемся показать, каким образом развертывается индивидуальная история главного героя и каким образом мозаика его жизни складывается в единое целое.
Начало новой жизни
Одна из центральных частей романа — это заморозка, а потом разморозка главного героя. Началом жизни Иннокентия Петровича Платонова мы считаем 1900 год, то есть год его рождения. Конец его жизни наступил в тридцатые годы в Соловецком лагере, когда его заморозили в жидком азоте. С другой стороны, заморозка представляет собой начало его «промежуточной» жизни (жизни во сне, наподобие сказочной жизни Спящей красавицы) и подготовку к новой жизни, которая начинается в конце XX века, точнее, в последний год XX века. Заморозка академиком Муромцевым в лазарете Соловецкого лагеря, в палате с аббревиатурой ЛАЗАРЬ (лаборатория по замораживанию и регенерации), несомненно, связывает героя с библейским Лазарем (Ин 11, 1—57). Мысль о библейском Лазаре и о его жизни приходит в голову Платонову, который сам себе объясняет, что Лазаря воскресил Господь, в то время как его также воскресил Господь, но руками врача Гейгера (с. 286). Функция и того, и этого «Лазаря» — свидетельство.
С грехом и новой жизнью связан и роман его детства «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Судьба Робинзона ему близка, и Платонов приходит к заключению, что «Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишен своего родного пространства. А я лишился своего родного времени — и тоже ведь за грехи» (с. 297).
Мотив воскресения связан и с отношением Платонова к Анастасии (Насте). Не только главный герой своим «жизнетворчеством» воскресил в некотором смысле писателя Андрея Платонова, о чем речь пойдет ниже, но и Настя своим именем и плотью воскресила бабушку Анастасию. При этом надо иметь в виду, что имя Анастасия происходит от греческого имени Анастас, что значит «воскресший», «вернувшийся к жизни». Новая жизнь, или воскресшая, возвращенная жизнь, и Платонова, и Насти (Анастасии) связана с прошлым, с началом века.
Поэтому новая жизнь главного героя осуществляется сквозь призму возвращения в новое пространство «старого Петербурга» и в совсем новое время, или, как пишет Гейгер, «у него две жизни, как два берега большой реки. С нынешнего берега он смотрит на тогдашний» (с. 296). Память — это важнейший элемент существования, и герой вернулся, чтобы, свидетельствуя о прошлом, написать историю.
Прошлое как история
В книге «Смысл истории» Николай Бердяев [3] пишет, что историческое не только конкретно, но и индивидуально, и что историческое находится в самом человеке. Это потому, что «историческая реальность есть прежде всего реальность конкретная, а не абстрактная» [Бердяев 2016: 20]. Разграничивая историческое и социологическое, Бердяев замечает, что социология «имеет дело с отвлеченным, с абстрактным, а история только с конкретным» [Там же]. Поэтому именно «судьба человека» как конкретная история и есть задача философии истории. Человек есть в высочайшей степени историческое существо, и человека нельзя выделить из истории, а также нельзя выделить историю из человека. «Для того чтобы проникнуть в эту тайну “исторического”, я должен прежде всего постигнуть это историческое и историю как до глубины мое, как до глубины мою историю, как до глубины мою судьбу. Я должен поставить себя в историческую судьбу и историческую судьбу — в свою собственную человеческую глубину» [там же: 23]. Мы не можем понять исключительно объективной истории [там же: 29], нам, по всей видимости, нужна собственная, внутренняя историчность.
Бердяев добавляет, что каждый человек по своей внутренней природе есть некая малая вселенная — микрокосм, в котором отражается весь реальный мир и великие исторические эпохи [Там же: 30]. О персональной истории и но вой биографической истории пишет и Л.П. Репина в тексте «Персональные тексты и “новая биографическая история”: от индивидуального опыта к социальной памяти» (2001), выдвигая на первый план историю индивида, индивидуальный опыт и индивидуальную деятельность, что перекликается с утверждениями Бердяева о том, что «историческое есть некоторое откровение о глубочайшей сущности мировой действительности, о мировой судьбе, о человеческой судьбе как центральной точке судьбы мировой» [Бердяев 2016: 23].
Нужно раскрыть связь «между судьбой человека и метафизикой исторических сил» [там же]. Историки пишут об отношении макро- и микроистории. Эта дилемма отношений хорошо сформулирована у Дэвида Ливайна:
Изучение истории требует от нас организовывать множества событий в хронологические последовательности и структуры, которые неизбежно и существенно отличаются от того, как они могли пониматься людьми прошлого. Это противоречие создает проблему для социальной истории; признавать процесс общественных изменений и одновременно постигать эти структуры так, как они переживались людьми прошлого [цит. по: Репина 2001: 347].
Не случайно Дмитрий Володихин подчеркивает, что бессмысленным является словосочетание «объективные законы исторического развития», так как внешнее «социальное начало преобладает в виде фона, антуража, в лучшем случае социокультурной атмосферы эпохи. Событийная история играет роль фактологического каркаса, не более того… Напротив, определяющее значение получает собственное, единичное, индивидуальное» [цит. по: Репина 2001: 351]. Это значит, что самой полезной является «биографическая форма работы», субъективная, индивидуальная, или то, о чем Бердяев еще в начале XX века заметил: «Настоящий путь философии истории есть путь к установлению тождества между человеком и историей, между судьбой человека и метафизикой истории» [Бердяев 2016: 24].
Историческое ломается в воспоминаниях авиатора Платонова — в своих автобиографических записях он излагает не макроисторию, не объективную историю, а индивидуальную, или микроисторию. В собственной истории XX век он воспринимает как свою эпоху, которая и «есть его историческая судьба» [Бердяев 2016: 23]. Гейгер, например, спрашивает Платонова об историческом, об октябрьском перевороте, поскольку Платонов является свидетелем того времени: «Почему, как вы думаете, произошел октябрьский переворот? — спросил меня Гейгер. — Вы ведь всё это видели» (с. 83). Платонов ему отвечает не «исторически», не «учебнически», а субъективно. Для Платонова нет причинно- следственной связи, которая могла появиться потом. Он из своей перспективы «маленького человека» видит только момент, фрагмент, помнит только свои ощущения. Гейгер спрашивает Платонова о событиях, в то время как Платонов рассказывает ему о явлениях, о частной жизни, то есть о своей собственной истории.
Когда же Платонов стал известным, его стали приглашать выступать по телевидению. Ведущая спрашивает его снова об октябрьском перевороте, о том, что является важной событийной точкой в историческом процессе. Платонов снова отвечает «не исторически»:
Шел, если ничего не путаю, дождь со снегом. Точнее, сначала был дождь, который перешел в мокрый снег. Я вышел куда-то, забыв дома шарф, и снежинки таяли у меня на шее, я чувствовал их таяние горячей кожей. Ветер был, ранняя темень, вы же знаете, что для Петербурга — это самое скверное время… (с. 141).
Один из ведущих ему сказал: «Я вас всё на исторические темы пытаюсь вывести… а вы мне всё про звуки да про запахи» (с. 162). Это надо понимать именно в рамках отношений макро- и микроистории, поскольку один и тот же объект на исторической ленте времени равным образом может стать предметом и макро- (общего), и микроисторического (индивидуального) исследования. Платонов, таким образом, подтверждает бердяевские мысли о внутренней историчности, о том, что «история дана нам не извне, а изнутри» [Бердяев 2016: 33], о том, что история представляет собой «внутреннее, полное драматизма совершение судьбы человека» [там же: 47]. Следовательно, в Платонове соединяются одновременно индивидуальное и всемирное, или макро- и микро- история.
Володихин пишет, что индивидуальная история относится и к личностям масштаба Наполеона, но это должен быть Наполеон без известных происшествий и топонимов в его исторической жизни, без «Ваграма, Аустерлица или Ватерлоо», так как «в центре внимания оказывается реконструкция способа жизни, динамика внутреннего мира индивида, а не его “внешние” деяния, его сознание, а не его общественная практика» [цит. по: Репина 2001: 351]. Точно так же думает Иннокентий Платонов, сравнивая великое историческое событие и якобы маленькое, незначительное:
Ведь это только на первый взгляд кажется, что Ватерлоо и умиротворенная беседа несравнимы, потому что Ватерлоо — это мировая история, а беседа вроде как нет. Но беседа — это событие личной истории, для которой мировая — всего лишь небольшая часть, прелюдия что ли. Понятно, что при таких обстоятельствах Ватерлоо забудется, в то время как хорошая беседа — никогда (с. 381).
Когда его попросили написать о 1919 годе в Петербурге, он предупредил редакцию журнала:
…писать буду не о событиях и даже не о людях — об этом и без меня знают. Интересует меня самая мелкая повседневность, то, что современникам кажется само собой разумеющимся и не достойным внимания. Это сопровождает все события, а потом исчезает, никем не описанное — как будто всё происходило в вакууме (с. 196).
История, по мнению Платонова, состоит не из событий, а из явлений, и все, что происходит и что он чувствует, одинаковым образом выполняет свою историческую роль (с. 237). Платонов связывает свою жизнь с историческим временем, и поэтому все происходившее он чувствует как часть себя самого, и без этой связи, без собственной внутренней «историчности», не мог бы он понять истории [Бердяев 2016: 29].
Вневременность
«Вчера еще не было времени. А сегодня — понедельник» (с. 14). Этим предложением Иннокентий Платонов начинает свои записи. С началом его записок начинается время. Если нет слова, то нет времени, ибо вначале было Слово. Время, как и мир, берет начало с понедельника, с записей, со слова. Платонова мучит время, он задает себе вопросы о прошлом, он помнит явления, ощущения, но ему трудно вспоминать годы как рамки определенных явлений. Платонов, между прочим, читает «Повесть временных лет». Летописец описывает год за годом, время от сотворения мира, но там есть и «пустые годы» («не бысть ничтоже», с. 386), то есть годы без событий, годы, в которые не было ничего. Как это возможно? На самом деле нет временных дыр, пустых мест во времени. Платонов осознает, что «пустое время» его заморозки также является временем, поскольку оно непрерывно.
Водолазкина интересует тема времени, и этим мотивом пропитаны и другие его произведения. В рассказе под значимым названием «Совсем другое время» речь идет о вневременности, которая представляет собой «райское качество» [Водолазкин 2017: 467]. В романе «Соловьев и Ларионов» [4] обыгрывается тема исторического и личного времени, времени с рамками и событиями, наподобие расписания проходивших мимо станции поездов, но особенно явно присутствующая в игре с «чужим временем». Это происходит потому, что историк Соловьев мысленно входит во время генерала Ларионова, жизнь которого он изучает. Изучая его, он изучал себя и поэтому испытывал «отцовское чувство историка, усыновляющего чужое время» [Водолазкин 2017: 76]. Особое отношение ко времени мы встречаем в романе «Лавр» [Водолазкин 2016б]. Структура романа напоминает житийное повествование («Книга познания», «Книга отречения», «Книга пути», «Книга покоя»), и сам герой Арсений, впоследствии ставший Лавром, особым образом относится ко времени. Он помнит определенные события, наподобие Платонова в «Авиаторе», но ему трудно точно определить даты и времена года. Он, например, не помнит, сколько зим прошло со времени его прибытия в Псков [Водолазкин 2016б: 199], или чувствует новое начало жизни, например: «…с тех пор время Арсения окончательно пошло по-другому. Точнее, оно просто перестало двигаться и пребывало в покое» [Водолазкин 2016б: 205]. Но игра с временем в романе «Лавр» усложняется и предсказаниями. Ферапонт, а за ним и Амброджо изучают начало и конец света. Определяют его датой пятнадцатого века, 1492 годом, то есть годом открытия Нового Света, а с другой стороны, ожидавшегося конца света. Предсказания и память показывают, что все происходит «сейчас», в момент высказывания, то есть все происходит вне времени, вне понимания «вчера», «сегодня» и «завтра». Вдобавок к этому в романе подчеркивается значимая и для «Авиатора» индивидуальность, поскольку «свободны не люди, а человек … Поэтому у истории нет цели, как нет ее у человечества. Цель есть только у человека» [Водолазкин 2016б: 259], другими словами, всеобщая история является лишь частью личной истории. Не случайно два путешественника, Амброджо и Арсений, в романе «Лавр» в поисках Истины приходят к заключению, что времени нет и что все на свете происходит вневременно [там же: 279], поскольку во времени нуждается не духовный, а материальный мир.
В одном из интервью Водолазкин сказал, что «всему начало — это человеческая душа. Не политический строй, не общественная организация» [Элькина 2017]. Поэтому историческое невозможно определять годами и событиями. Платонова в романе «Авиатор» интересует не то, что можно очертить годами и событиями, а «вневременное». Не случайно Настя, читавшая, по всей видимости, Бахтина, употребляет слово «хронотоплес» для лишенных времени и пространства. Платонов, по его собственным словам, подобно Робинзону Крузо, является именно таким — «хронотоплесом» (с. 297). «Хронотоплесами» на самом деле являются мертвые. Они погружены в вечность, то есть лишены времени и пространства как категорий мира живых. Не удивляет поэтому платоновский интерес к кладбищам. Кладбище — это не только гетеротопия, как выразился Фуко, но и гетерохрония. В этих гетеротопических и гетерохронических плоскостях находятся мертвые, его современники, люди его детства и молодости типа Зарецкого или Терентия Осиповича.
Платонов живет вне времени, поскольку конец XX века он не принимает как свое время, а прошлое он потерял. Вневременным оказывается рай как «отсутствие времени». «Если время остановится, событий больше не будет. останутся несобытия … то, что осуществляется поверх истории, — вневременно, освобожденно» (с. 164). Как «хронотоплес», он по-бердяевски чувствует, что настоящего, прошлого и будущего нет. Настоящее — это призрачное мгновение, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет [Бердяев 2016: 82]. «Хронотоплес» буквально теряет время и пространство: время ощущает как не-время, а пространство теряет в последнюю минуту, как «авиатор», в полете с совсем неизвестной концовкой, в гетеротопическом пространстве самолета, который кружит над Петербургом в невозможности приземлиться.
Платонов — человек XX века
Модернистский авиатор Иннокентий Платонов выступает художником (в молодости был художником, в то время как в новой жизни является «художником слова»), подчеркнутым индивидом с модернистскими мотивами одиночества, превращающим весь мир в свое отражение и «защищающим» свой собственный мир образов и представлений [см.: Ханзен-Лёве 1999], включая и историческое, которое он интериоризирует. Он впитывает в себя XX век и вместе с ним эпоху модернизма. Авиатор Платонов по всем приведенным признакам двоемирия, эстетизации и индивидуализма является человеком Серебряного века, и этот век живет в нем в конце XX столетия. Игра с мотивами, темами и образами Серебряного века присутствует не только в романе Водолазкина, но и в современной русской литературе вообще. Этот привлекательный период, как утверждает Мария Черняк в своей работе «Эхо Серебряного века в современной беллетристике», «считается ареной столкновений, политических и эстетических непримиримостей, трансформации образных языков различных эпох, своеобразным посредником между “классической” и “неклассической” эпохами» [Черняк 2017: 150]. Сегодняшнее представление об этом времени вошло в культурное пространство современного человека.
Конец XX века со всеми его «концами», включая конец холодной войны, конец Советского Союза, конец века со всеми его катастрофами и терактами, наподобие 11 сентября 2001 года, новыми типами войн и т.п. на самом деле не представляет собой, по мысли Бодрийяра, завершение истории, а дает старт «парадоксальному заднему ходу» [цит. по: Липовецкий 2008: 402] и позволяет восстановить ценности модернизма. Марк Липовецкий, ссылаясь на книгу Бодрийяра «Иллюзия конца» (1992), утверждает, что модерность, «достигнув своих мыслимых пределов и экстраполировав все свои виртуальные достижения, распадается на элементарные частицы в катастрофическом процессе турбулентных самоповторов» [Липовецкий 2008: 402].
«Крошево» XX века обретает целостность в словесности, в «животворящем слове» [Кучерская 2016]. Здесь нам придется снова связать Платонова из романа «Авиатор» с писателем Андреем Платоновым. Михаил Эпштейн в статье «Платонов между небытием и воскресением» сравнивает художественную философию Андрея Платонова с философиями Федорова и Хайдеггера, то есть с проектом воскрешения отцов Федорова и экзистенциальной онтологией бытия Хайдеггера. Все анализы Эпштейна возвращаются к платоновскому слову, поскольку слово у Платонова «не столько называет вещь, сколько участвует в ее “веществовании”, т.е. в собственном способе существования» [Эпштейн 2015: 220]. У авиатора Платонова слово (вещь) «веществует». Он действует, восстанавливая свою жизнь посредством слова. Он припоминает отдельные слова, а потом фразы и записывает их на бумагу. Восстанавливая фразы, которых становится все больше, он осознает, что именно слово живет, что «слова исчезают последними, особенно — записанные … Может быть, именно слова окажутся той ниточкой, за которую когда-нибудь удастся вытащить всё, что было? Не только со мной — всё, что было вообще» (с. 26). Авиатор Платонов пишет, он творит, и его слово представляет собой «памятник победы духа нетления над духом тления» [Бердяев 2016: 26]. Иннокентий Платонов сохранил слово, и он рассказывает, повествует, чтобы сохранить запахи и звуки. Мир распадается на части («крошево»), мир является не целостным, а мозаикой, однако через рассказ (слово на бумаге), а потом рассказы всех троих (Платонова, Насти и Гейгера) этому миру придается целостность и последовательность. Повествование дает разбросанным кускам смысл, или, ссылаясь на хорватского литературоведа Миливоя Солара, «рассказ рождается, только если он сам в себе конструирует собственное начало и конец и внутри этого собственную систему существенного и несущественного, необходимого и случайного» [Solar 2004: 123]. Своим словом на бумаге Платонов конструирует рассказ (повесть) с его собственным началом и концом, то есть он пишет свою собственную «повесть временных лет», и эта его «повесть» вписывается в общую историю, так как «вне исторического предания невозможно историческое мышление» [Бердяев 2016: 19]. «Признание предания», в нашем случае платоновского, платоновской повести, есть «категория исторического познания» [там же]. Историческое предание есть внутренняя (индивидуальная) (микро)историческая память, выраженная в слове. Платонов сам отбирает важные для него события и решает, что поместить в свою повесть. Время в повседневной жизни, как отмечает Солар, течет без начала и конца, и цепь событий связывается между собой только искусственно, то есть системой повествования [Solar 2004: 123]. Смысловая организация времени происходит только в смысловой организации рассказанного, в повести, а повесть — это словесный или письменный рассказ о былом или о вымышленном [Даль 2003, 3: повњствование, повњсть]. Поэтому платоновская повесть — это его повесть со своим началом (начинает писать с понедельника) и условным концом (завершение рассказа в самолете с неизвестным концом), а внутри этих рамок — выбор важнейших событий его собственной истории, которая не обязательно соотносится с историческими событиями.
Когда человек возвращается — откуда бы то ни было, — это ведь не случайно. Это изменение принятого решения или естественного хода событий. Для всякого возвращения должны быть веские причины (с. 286).
Причина его возвращения — раскаянье в грехах. Платонов осознал, что со своими воспоминаниями он будет жить до конца жизни, но воспоминания, по всей видимости, останутся и после смерти, «поскольку там встретятся все события и (наши) воспоминания о них» (с. 408). Он же, чтобы закончить жизнь с легкостью «авиатора», нуждается в прощении греха убийства. Преодоление времени ему в этом помогает, как он объяснил священнику, сидящему рядом с ним в самолете, толкуя, что настоящее покаяние —
это возвращение к состоянию до греха, своего рода преодоление времени. А грех не исчезает, он остается как бывший грех, как — не поверите — облегчение, потому что раскаян. Он есть и — уничтожен одновременно (с. 409).
Этим он развязывает узел своей судьбы. И еще чем? Своим именем Иннокентий он подтверждает диалектику вины и невиновности, так как это имя имеет латинское происхождение и значит «невинный». Произойдет ли авиакатастрофа или нет — ему все равно. По словам самого Платонова, «время исчезает— та продолжительность, которую невозможно описать. Ты отдаешься на волю этого ветра, он залечит твои раны, он понесет тебя в правильном направлении. И ты летишь» (с. 203). Находясь в самолете над Петербургом, он уже погрузился в вечность — в мыслях он думает о своем детстве, о Фемиде на шкафу и о том, как бабушка читает ему «Робинзона Крузо».
Библиография / References
[Аристотель 1965] — Аристотель. Поэтика / Пер. В. Аппельрота // Хрестоматия по античной литературе: В 2 т. т. 1. М.: Просвещение, 1965 (http://lib.ru/POEEAST/ARISTOTEL/aristotel1_1.txt (дата обращения / accessed: 16.07.2018)).
(Aristotel. Ars Poetiсa. Moscow, 1965. — In Russ.)
[Аросев 2016] — Аросев Г. Важнее настоящего (Евгений Водолазкин. «Авиатор») // Новый мир. 2016. № 7 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2016/7/vazhneenastoyashego-evgenij-vodolazkin-aviator.html (дата обращения / accessed: 16.07. 2018)).
[Бердяев 2016] — Бердяев Н. Смысл истории. СПб.: Азбука, 2016.
(Berdyaev N. Smysl istorii. Saint Peterburg, 2016.)
[Водолазкин 2016а] — Водолазкин Е. Авиатор. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
(Vodolazkin E. Aviator. Moscow, 2016)
[Водолазкин 2016б] — Водолазкин Е. Лавр. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
(Vodolazkin E. Lavr. Moscow, 2016.)
[Водолазкин 2017] — Водолазкин Е. Совсем другое время: Роман, повесть, рассказы. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.
(Vodolazkin E. Sovsem drugoe vremya: Roman, povest’, rasskazy. Moscow, 2017.)
[Даль 2003] — Даль В. Толковый словарь великорусского языка: В 4 т. Т. 3. М.: Рус.яз. — Медиа, 2003.
(Dal’ V. Tolkovyi slovar’ velikorusskogo yazyka: In 4 vols. Vol. 3. Moscow, 2003.)
[Достоевский 1992] — Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М.: Художественная литература, 1992.
(Dostoevsky F.M. Prestuplenie i nakazanie. Moscow, 1992.)
[Кучерская 2016] — Кучерская М. В романе Евгения Водолазкина «Авиатор» героя разморозили после 60-летнего сна // Ведомости. 2016. 16 апреля (https://www.vedomosti.ru/lifestyle/articles/2016/04/14/637779-vodolazkina-aviator (дата обращения / accessed: 16.07.2018)).
(Kucherskaya M. 2016. V romane Yevgeniya Vodolazkina «Aviator» geroya razmorozili posle 60-letnego sna // Vedomosti. 2016. April 16 (https://www.vedomosti.ru/lifestyle/articles/2016/04/14/637779-vodolazkina-aviator))
[Липовецкий 2008] — Липовецкий М. Апория «конца истории» // Липовецкий М. Паралогии. Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008. C. 402—407.
(Lipovetsky M. Aporiya «konca istorii» // Lipovetsky M. Paralogii. Transformatsii (post)modernistskogo diskursa v russkoj kul’ture 1920— 2000-h godov. Moscow, 2008. P. 402—407.)
[Репина 2001] — Репина Л.П. Персональные тексты и «новая биографическая история»: от индивидуального опыта к социальной памяти // http://www.istbessmertie.narod.ru/statrepina.htm (дата обращения / accessed: 16.07.2018).
(Repina L.P. Personal’nye teksty i «novaya biograficheskaya istoriya»: ot individual’nogo opyta k social’noy pamyati // http://www.istbessmertie.narod.ru/statrepina.htm)
[Секретов 2016] — Секретов С. Ровесник века (о книге Евгения Водолазкина) // Homo Legens. 2016. № 2 (http://magazines.russ.ru/homo_legens/2016/2/rovesnik-veka.html (дата обращения / accessed: 16.07. 2018)).
[Ханзен-Лёве 1999] — Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб.: Академический проект, 1999.
(Hansen-Löve A. Der Russische Symbolismus. System und Entfaltung der poetischen Motive. Saint Petersburg, 1999. — In Russ.)
[Чавдарова 2016] — Чавдарова Д. К вопросу о концептуализации самолета в лирике русских символистов: поэтическая реплика В. Брюсова к стихотворению А. Блока «Авиатор» // Проблемы языка, перевода и литературы: Сб. науч. трудов. Серия «Язык. Культура. Коммуникация». Вып. 19. Нижний Новгород, 2016. C. 234—251.
(Chavdarova D. K voprosu o konceptualizatsii samoleta v lirike russkih simvolistov: poeticheskaya replika V. Bryusova k stihtovreniyu A. Bloka «Aviator» // Problemy yazyka, perevoda i literatury: Sb. nauch. trudov. Serija «Yazyk. Kul’tura. Kommunikatsiya». Issue 19. Nizhny Novgorod, 2016. P. 234—251.)
[Черняк 2017] — Черняк М. Эхо Серебряного века в современной беллетристике // Актуальная словесность XXI века. Приглашение к диалогу: Учебное пособие. М.: Флинта-Наука, 2017. C. 150—159.
(Chernyak M. Ekho Serebryanogo veka v sovremennoy belletristike // Aktual’naya slovesnost’ XXI veka. Priglashenie k dialogu: Uchebnoe posobie. Moscow, 2017. P. 150—159.)
[Элькина 2017] — Элькина Т. Время существует в оболочке вечности. Интервью с писателем Евгением Водолазкиным // Новости. 2017. 8 декабря (https://topspb.tv/news/2017/12/8/vremya-sushestvuet-vobolochke-vechnosti-intervyu-s-pisatelemevgeniem-vodolazkinym/ (дата обращения / accessed: 16.07.2018)).
[Эпштейн 2015] — Эпштейн М. Андрей Платонов между небытием и воскресением // Эпштейн М. Ирония идеала. Парадоксы русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2015. C. 210—230.
(Epstein M. Andrey Platonov mezhdu nebytiem i voskreseniem // Epstein M. Ironiya ideala. Paradoksy russkoy literatury. Moscow, 2015. P. 210— 230.)
[Solar 2004] — Sorar M. Ideja i priča. Zagreb: Golden marketing — Tehnička knjiga, 2004.
[Zamarovský 1989] — Zamarovský V. Junaci antičkih mitova. Leksikon grčke i rimske mitologije / Transl. by Predrag i Mirko Jirsak. Zagreb: Školska knjiga, 1989.
[1] Cтатья написана в рамках проекта «Неомифологизм в культуре XX и XXI веков» Хорватского фонда науки (HRZZ, 6077).
[2] Все цитаты из романа приводятся по изданию: Водолазкин Е. Авиатор. М.: АСТ, 2016. При последующем цитировании приводится только страница в скобках.
[3] Книга Николая Бердяева посвящена основным проблемам религиозной философии истории. Основной план книги составляют его лекции, прочитанные в Москве, в Вольной академии духовной культуры в течение зимы 1919/20 года [Бердяев 2016: 5—6].
[4] Роман опубликован в сборнике «Совсем другое время», в который вошли повесть «Близкие друзья» и рассказы «Кунсткамера в лицах», «Дом и остров», «Служба попутчика» и уже упомянутый рассказ «Совсем другое время» [см.: Водолазкин 2017].
[5] О связи двух стихотворений, с особым ударением на семантику самолета, писала болгарская исследовательница Дечка Чавдарова в тексте «К вопросу о концептуализации самолета в лирике русских символистов: поэтическая реплика В. Брюсова к стихотворению А. Блока “Авиатор”» [Чавдарова 2016: 243—251]. Можно вспомнить еще одну «реплику» на стихотворение Блока — «Авиатору» В. Ходасевича (1914).
[6] Таким же образом Аристотель в «Поэтике» определял фабулу в трагедии: «А целое есть то, что имеет начало, середину и конец» [Аристотель 1965].
[7] В древнегреческой мифологии Фемида являлась богиней правосудия, в то время как одна из ее дочерей по имени Дике символизировала справедливость. Присутствие обеих богинь вместе с Зевсом, когда он являлся в роли судьи, означало, что законный порядок и справедливость, хотя нередко разные вещи, должны объединяться во время вынесения приговора [Zamarovskу 1989]. Греческие богини Фемида (законный порядок, правосудие) и Дика (справедливость) объединились в римской богине Юстиции.