чем государство богатеет и почему не надо золото ему

Чем государство богатеет и почему не надо золото ему

Здравствуйте уважаемые.
Продолжем с Вами читать вместе «Евгения Онегина». В прошлый раз остановились вот тут вот:http://id77.livejournal.com/850894.html

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

То, что Евгений не мог отличить ямба от хорея говорит о том, что все-таки в его образовании были пробелы, а главное, он был чужд стихосложению, и всего того, что с ним связано. И ямб и хорей – это стихотворные размеры. Ямб – самый простой размер, который широко и всячески распространенный. Это двухсложная стихотворная стопа с ударением на втором слоге. Вот пример пятистопного ямба:
Волчица ты! Тебя я презираю!
К Птибурдукову ты уходишь от меня!
У Хорея же, ударение идет на первый слог. Пример:
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное

Кто такой Гомер, я думаю, объяснять не надо (Его фамилия не Симпсон – сразу же говорю), а вот с Феокритом, думаю, знакомы немногие. Тоже грек, тоже поэт, который прославился своими идилиями. Я более подробно узнал о нем, когда был на прекрасном греческом острове Кос, где и творил этот поэт при храме Асклепия. И знаете, проникся. Место там такое, правильное…

Адам Смит – это фактически пророк и апостол современной экономической теории. Если у Вас в ВУЗе была экономика – вы читали работы этого шотландца. Ну хотя бы работу «О богатстве народов», которая была крайне популярна в те времена. Евгений, прочел оную (причем естественно на французском, ибо английский был не в чести) – и стал себя считать видным знатоком и учить отца.

Кстати, судя по всему название этой книги Пушкин обыграл намеряно «мог судить о том как государство богатеет». Простой продукт – это земля, и это уже теории французских экономистов того времени. Тут Пушкин нам, видимо показывает, этакий конфликт более эрудированного сына с более патриархальным отцом. Но по сути, никакого конфликта нет,ибо автор иронизирует, называя Евгения «глубоким» знатоком. Да и мог ли юноша, поверхностно нахватавшийся знаний в основах экономики помочь избежать разорения своему отцу? Нет конечно, только в теории.
Но давайте процитируем на сегодня последнюю часть.

Овидий.

В общем, был Онегин не только сибарит и ленивый белоручка, но и коварный соблазнитель. О чем мы еще убедимся позже. Не только любитель, но и настоящий профи 🙂
Не все знают, кто такой Назон, но уж точно хоть раз слышали имя Овидий. Это один и тот же человек. Полное имя Публий Овидий Назон. Древнеримский поэт и острослов, один из самых известных и популярных, живший на рубеже 1 века н.э. Если не читали его метаморфозы – очень советую. И интересно, и они выступили примером для подражания для кучи авторов. Тот же Пушкин, насколько я знаю, очень любил и ценил Овидия. Науку страсти нежной он воспел, скорее всего, в другом своем известном крупном произведении «Науки любить». Или быть может в любовных элегиях.

Это я обнаружил, читая «Науку любви» в книге Издательства «Янтарный сказ», Калининград, 2002

При императоре Августе, фиг его знает почему, крайне популярный поэт был сослан в ссылку в Причерноморье в город Томы (ныне Констанца). Прикол в том. Что никакая это не Молдавия, а Добруджа, и более того, этот город на берегу моря, а не в степях. Бывшему в Кишиневе в ссылке Пушкину, сие абсолютно четко известно. Зачем он допустил осознанную ошибку – неясно. Хотя, смотря на его оценки по географии в Лицее, может быть ошибка была и неосознанная 🙂

Продолжение следует…
Приятного времени суток

Источник

«Евгений Онегин» как учебник экономики

Он был глубокий эконом

Спустя несколько лет уже Онегин признается в любви Татьяне, но та отвергает его.

Казалось бы, банальнейший из сюжетов. Однако В.Г. Белинский называл роман в стихах «Евгений Онегин» «энциклопедией русской жизни».

Покопавшись в памяти, вспоминаем, что Евгений в совершенстве владел французским языком, «легко мазурку танцевал», знал массу анекдотов и – внимание! – «был глубокий эконом».

В наше время слово «эконом» имеет значение: бережливый, хозяйственный человек или заведующий хозяйством. В начале XIX века, а действие романа происходит в 1819–1824 годах, оно употреблялось в значении «экономист». А что позволяет Пушкину называть «героя своего романа» экономистом? Приведем полностью строки, характеризующие Онегина в интересующем нас аспекте:

…Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

Интересно, что «экономическая» строфа Пушкина привлекла внимание Маркса и Энгельса. В работе «К критике политической экономии» Маркс пишет: «В поэме Пушкина отец героя никак не может понять, что товар – деньги. Но что деньги – товар, это русские поняли уже давно…»

Ф. Энгельс в труде «Внешняя политика русского царизма», оценивая внешнюю торговлю России в период континентальной блокады Англии, также упоминает вышеприведенные строки.

Итак, с уверенностью можно сказать, что отец Онегина не желал развивать хозяйство, что влекло бы за собой увеличение «простого продукта», продав который, можно было бы получить деньги. А деньги родитель Онегина, как и многие другие помещики того времени, получал, закладывая свои земли, то бишь имения, а также крепостных. (Наиболее ушлые проделывали сей фортель даже с мертвыми душами, пока они числились согласно последней налоговой декларации – «ревизской сказке» – живыми.)

Тут весьма уместно вспомнить, что на момент отмены крепостного права более 2/3 дворянских имений и 2/3 крепостных душ были заложены в обеспечение взятых у государства ссуд. Поэтому освобождение крестьян могло произойти и без единого государственного акта. Для этого государству достаточно было ввести принудительный выкуп заложенных имений – с уплатой помещикам лишь небольшой разницы между стоимостью имения и накопленной недоимкой по просроченной ссуде. (И подобный план рассматривался.) В результате такого выкупа большинство имений перешло бы к государству, а крепостные крестьяне – в разряд государственных (то есть, по сути, лично свободных) крестьян. Однако эти планы вызывали сильное недовольство помещиков, которые при таком раскладе оказались бы, по сути дела, беднее своих бывших крепостных.

Крайне примечательно, что для двух последних строк в черновике романа имеется другой вариант, в котором экономическая мысль Пушкина выражена еще более отчетливо:

…Отец с ним спорил полчаса
И продавал свои леса.

Эти строчки пугающе наглядно демонстрируют извечное отношение в России к своему национальному богатству. К тогдашнему лесу ныне прибавились нефть, газ, металлы, которые большей частью в виде сырья поставляются за границу. Хотя переработка вышеуказанного продукта на отечественных производствах дала бы десятикратную прибыль. Да, жаль, что, как 200 лет назад, так и сейчас предприятий перерабатывающих отраслей в России явно не хватало и не хватает. Во времена Онегина значительная часть английского флота (Англия с конца XVIII века была главным торговым партнером России) была построена из российского леса, паруса из русского льна, канаты из русской пеньки.

О знакомых нам и сегодня чертах внешней торговли России в начале XIX века можно узнать из XXIII строфы первой главы «Онегина», где говорится:

Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной,
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

Поясним, что прилагательное «щепетильный» имело в пушкинское время значение – «мелочный». То есть Россия им – сырье, а они ей – всяческие мелочи-безделушки. Отметим, что Пушкин знал, по-видимому, тот факт, что сало занимало в то время (начало 20-х годов XIX века) первое место в экспорте России, а ввоз зерна в Англию с 1815 года был ограничен хлебными законами.

Гениальность «Евгения Онегина» в том, что деталями романа могут воспользоваться для характеристики эпохи и историк, и исследователь русского быта, и, как мы попытались показать, экономист. И с полной уверенностью можно сказать, что «великим экономом», сиречь экономистом, был сам автор бессмертного творения.

Источник

Евгений Онегин (Пушкин)/Глава 1

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.

Общественное достояние Общественное достояние false false

И жить торопится и чувствовать спешит. Кн. Вяземский

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy [2] лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умён и очень мил.

Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь;
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Учёный малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С учёным видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнём нежданных эпиграмм.

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale, [* 4]
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живёт, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь — и вдруг
Добиться тайного свиданья,
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

Волшебный край! Там в стары годы,
Сатиры смелой властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавой;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой;
Там и Дидло венчался славой:
Там, там, под сению кулис,
Младые дни мои неслись.

Мои богини! Что вы? Где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? Другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушной,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят,
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерной
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильной
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодной,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов —
И для ногтей, и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом [6] :
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет,
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам, и модных чудаков.

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо, он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум, и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то избави, Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки: только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах, долго я забыть не мог
Две ножки. Грустный, охладелой,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы, и похвал,
И край отцев, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет —
Как на лугах ваш легкий след.

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

Мне памятно другое время:
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь…
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей:
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы, как ножки их.

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный,
Открыты ставни, трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

Но, шумом бала утомленной
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум:
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

И снова преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман и бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар погас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

Адриатические волны,
О, Брента! нет, увижу вас,
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле, —
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.

Нашел он полон двор услуги;
К покойному со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле,
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирной,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente [* 12] мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, много сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт, —
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом?

Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?» —
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует;
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму, песен в двадцать пять.

Примечания

Грим опередил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой.

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

Пропущенные строфы

Нас пыл сердечный рано мучит.
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем её в романе
Мы всё узнали, между тем
Не насладились мы ни чем —
Природы глас предупреждая
Мы только счастию вредим
И поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.
Онегин это испытал
За то как женщин он узнал.

По рукописи ЛБ 69. л. 8 об.:

Нас пыл сердечный рано мучит
И говорит Шатобриан
Любви нас не природа учит
А первый пакостный роман —
Мы алчем жизнь узнать заране
И узнаем её в романе
[Лета] придут, а между тем
Не насладились мы ничем —
Прелестный опыт упреждая
Мы только счастию вредим —
Незнанье скроется, а с ним
Уйдет горячность молодая
Онегин это испытал
За то как женщин понимал —

Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать краснея
Пленять неопытностью нежной
. и верностью надежной
[Любви] которой [в мире] нет —
И пылкостью невинных лет
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
[И в куклы с дурочкой играть]
И вдруг нежданой эпиграмой
Ее смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.

Так резвый баловень служанки
Анбара страж усатый кот
За мышью крадется с лежанки
Протянется, идёт, идёт
Полузажмурясь, [подступает]
Свернется в ком хвостом играет
Расширит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап —
Так хищный волк томясь от глада
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада
Всё спит — и вдруг свирепый вор
Ягненка мчит в дремучий бор.

Источник