Чаша жизни бунин о чем

Дело здесь в том, что кажущийся парадокс мысли «не бывает несчастливой любви» не являлся парадоксом для Бунина. Подлинные герои его рассказов всегда любят, а для ощущения счастья любящему человеку, по Бунину, вовсе не обязательно быть любимым в ответ. Писатель воспел самоценность любовного чувства, которое неподвластно ни малейшему расчёту, даже такому ничтожному, как размышление на тему, любят ли тебя в ответ.

М.Горький. Рассказы. «На дне»

Хроника жизни и творчества

1868.Родился в Нижнем Новгороде.

1892.Литературный дебют – рассказ «Макар Чудра» в в тифлисской газете «Кавказ». Затем – публикация целой серии рассказов.

1895-1898.Рассказчик и фельетонист, печатавшийся под псевдонимом Иегудиил Хламида.

1899.роман «Фома Гордеев», принесший мировую славу.

Начало ХХ века.Увлечение драматургией: «Мещане» (1901), «На дне» (1902), «Дачники» (1904), «Дети солнца» и «Варвары» (1905), «Враги» (1906),, «Васса Железнова» (1910).

1906.Роман «Мать».

1906-1913.Живёт на острове Капри, принимает идеи богостроительства (Г.Богданов), пытаясь совместить революционную идею с божественной (повесть «Исповедь»). Ленин исключает Богданова из партии большевиков и грозит этим же Горькому.

1911-1913.Сказки об Италии.

1912-1916.Цикл рассказов «По Руси».

1913-1916.Автобиографическая трилогия.

1915-1917. Издаёт журнал «Летопись» на позициях меньшевиков-интернационалистов и махистов.

С февраля 1917.Издаёт газету «Новая жизнь» со сторонниками Мартова и подвергается резкой критике Ленина.

1917-1918.цикл художественно-публицистических статей «Несвоевременные мысли», изобличающих безобразия первых месяцев революции, которая предстаёт поспешной, бессмысленной и жестокой.

С 1918.Переход на ленинские позиции.

С 1921.Живёт за границей.

1925.Роман «Дело Артамоновых».

1925-1936.Роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина».

1925-1928.Цикл очерков – литературных портретов.

1931.Возвращение в СССР.

1934.Создаёт Союз писателей, проводит 1-й съезд, выступая на нём с докладом.

1936.Смерть в Москве при загадочных обстоятельствах.

Раннее творчество

В начале творческого пути Горький – жёсткий реалист и вдохновенный романтик одновременно. В рассказах о босяках, бедняках, страдающих просматривается и реалистическое изображение «свинцовых мерзостей жизни» (термин из повести «Детство»), и вера в красивого, сильного человека, романтическая мечта. Потому и сами босяки романтизированы: именно они отвергают будничную жизнь, противопоставляя ей свободу и независимость, а не наоборот (рассказы «Челкаш», «Коновалов», «На соли» и др.

Горький по существу выдвигает новую концепцию человека: каждый человек – целый мир, человек – в центре всего мироздания. Горький уважает в человеке силу и не жалеет униженного за слабость, как это было принято до него. Он оптимист и, в отличие от Ф.Ницше, считает, что приход в мир нового человека – это праздник, ещё одна надежда на изменение мира к лучшему, даже если этот человек родился у бесправной женщины и в ненадлежащих условиях (рассказ «Рождение человека»). Но ведь и Иисус Христос родился в дороге.

Горький так подробно и досконально описывает физиологический и духовный процесс рождения человека, чтобы возвестить всему миру, прокричать о том, что в мир пришёл человек. Писатель придаёт этому неприметному факту значение огромного события. И это – не авторский приём, это – позиция, мировоззрение.

Макар Чудра (1892)

В последней строке рассказа Горький устами рассказчика, старого цыгана Макара Чудры, называет Лойко красавцем, а Радду гордой, и этим всё сказано. Быть гордой для женщины – это всё, а быть красавцем для мужчины – ничто.

Старуха Изергиль (1894)

В центре внимания Горького вопрос: «Как жить? В чём смысл жизни?» Он не находит в этом рассказе идеал. Поиск идеала – сущность рассказа.

Дальше всех от идеала – люди, окружавшие рассказчика, старуху, а также Ларру и Данко в двух сопоставленных легендах. Очень похоже на то, что это одни и те же или очень похожие люди. Их образ жизни, философия – духовное мещанство, они являются вольными лишь по способу (живут в степи), но не по образу жизни. Им противно всё, что выше, сильнее, талантливее их.

Отсюда их злорадное, нечеловечески жестокое наказание сына орла в легенде о Ларре, которого они без всяких прав на то судили по человеческим законам. Отсюда и их добровольное согласие на рабство в легенде о Данко, ненависть к нему, оказавшемуся сильнее и благороднее их, а затем, после его гибели во имя их спасения, стремление загасить последние искры памяти о его подвиге.

Самое страшное, что в обыденной жизни эти люди могут быть весёлыми, приятными, безобидными – такими, как, например, люди из обрамления рассказа (в начале и в конце), окружающие одинокую, опустошённую Изергиль. На самом же деле им вовсе не интересно душевное состояние старухи, как и не волнует их память о Ларре и Данко.

Сама Изергиль – существо духовное: она носит в сердце эти трогательные и красивые легенды, мучительно размышляет о смысле жизни, всю жизнь тянулась к сильным, красивым людям, способным на подвиги, умеет по достоинству оценить красивое и прекрасное. Но в своём стремлении познать жизнь она была слишком жадна, эгоистична. Подлинные подвиги самопожертвования она нашла только в легендах. Огромная энергия её души растрачена почти напрасно в поисках силы, красоты и любви. Её фигура почти столь же трагична, как и фигуры Ларры и Данко.

Горький с болью вынужден признать, что в мире, где ещё сильно духовное мещанство, где гармония жизни определяется стремлением к покою, такие яркие личности, как Ларра и Данко, становятся отверженными. Расправы людей и над одним, и над другим героем одинаково мерзки. Ларра наказан за гордыню, непочитание, непослушность, желание жить по-своему, приведшие к убийству; Данко наказан за то, что, спасая людей, он слишком обеспокоил их, встал над ними и повёл их.

Каков же художественный итог рассказа? Сильная, красивая личность не гармонирует с миром, который одинаково не принял и эгоистическое превосходство, и героическое возвышение. До идеала далеко. Об этом печаль Горького.

Источник

Краткое содержание рассказа Бунина “Чаша жизни”

Тридцать лет назад все молодые люди уездного города Стрелецка были влюблены в Саню Диесперову, дочь заштатного священника. Из всех поклонников ей нравился один Иорданский, молчаливый, статный и красивый семинарист.

Он пугал ее своей молчаливой любовью, огнем черных глаз и синими волосами, она вспыхивала, встречаясь с ним взглядом, и притворялась надменной, не видящей его.

Еще одним поклонником Сани был губернский франт Селихов, остроумный, находчивый и любезный. Отцу Сани он казался дельным молодым человеком, не то что мрачный и нищий

Санечка носила цветастый мордовский костюм и часто ходила гулять в сопровождении толпы подружек и поклонников, в компании которых был и великан Горизонтов. Во время одной из таких прогулок Селихов сделал Сане предложение, и та вышла за него замуж.

Прошло тридцать лет. Иорданский и Селихов не забывали друг о друге, хотя избегали встречаться. Все свои силы употребили они на состязание в достижении известности, достатка и почета.

Оба соперника достигли многого. Иорданский стал протоиереем, и весь уезд удивлял своим умом, строгостью и ученостью. Селихов разбогател и прославился беспощадным

Шли годы за годами, а у Александры Васильевны оставалась одна мечта – о доме. Все богатые люди Стрелецка переписывали дома на своих жен. Не последовал этому обычаю только Селихов, и Александра Васильевна боялась остаться на старости лет без крыши над головой.

Селихов упрямо молчал о своей посмертной воле. На улицу он никогда не выходил, бродил по комнатам и постоянно изменял завещание. Александра Васильевна знала, что ему ничего не стоит обречь ее на нищету, лишить ее не только денег, вещей, но и своего угла.

Муж запретил ей разговаривать с ним. Только при гостях, все одних и тех же, которые бывали не больше двух-трех раз в году, Селихов был любезен, шутлив и мил.

О. Кир пил. Высокий, дородный, он был похож на боярина, долго был силен и красив. С купцами о. Кир был груб, с начальниками – резок и находчив, с вольнодумцами – беспощаден.

Весь город восхищался о. Киром как человеком необычайного ума и редкой учености. Всем и всегда о. Кир говорил “ты”, не любил старух, страстных поклонниц местного юродивого, и ненавидел человеческое безобразие.

Не терпел о. Кир и бродяг. Однажды на улице появился серб с бубном и обезьяной. Он тоскливо и страстно пел о своей родине.

О. Кир запретил сербу ходить по улицам Стрелецка и посоветовал вернуться на родину и найти приличное ремесло. Ворота отца Кира были вечно заперты. Открывал их только водовоз, тощий старичок, которому протоирей благоволил.

Узнав однажды, что водовоз привез бочку воды и Селихову, о. Кир “навсегда прогнал его со двора долой”.

Селихов запретил жене ходить в собор, где служил о. Кир, и та ходила в Никольскую церковь. Всю жизнь Александра Васильевна была между ними, всю жизнь они состязались в первенстве, уступали друг другу только дорогу к могиле. Александре Васильевне казалось, “что была в ее жизни большая любовь: что схоронила она ее в своей душе”.

Не будь о. Кир священником, могла бы она мечтать о тайной греховной связи с ним; но Богу предстоял он, тайны рождения, брака, причастия и смерти были в его руках.

Горизонтов, тоже бывший когда-то поклонником Александры Васильевны, окончил семинарию и академию, отличался высоким ростом, широтой кости и мощным голосом. Он избрал скромный путь учителя и, пройдя его, вернулся в родной город.

За гигантскую, сутулую фигуру Горизонтова прозвали Мандриллой. Он купался ежедневно, вплоть до Покрова, и ел за десятерых. Горизонтов поражал горожан “своей внешностью, своим аппетитом, своим железным постоянством в привычках, своим нечеловеческим спокойствием и – своей философией”.

Он верил, что все усилия человека должны быть направлены на продление жизни, и неуклонно следовал этому. На вопрос о. Кира – юрод он или мудрец – Горизонтов ответил, что намерен насладиться долголетием и крепко держит в своих руках “драгоценную чашу жизни”.

Селихов умер на тридцать первом году супружеской жизни, во время службы в Никольской церкви. Заупокойную служил о. Кир.

Вопреки страхам Александры Васильевны, дом и все прочее имущество достались ей. Теперь она могла пожить в свое удовольствие, но жизнь оказалась для Александры Васильевны пресна как просфора. “С тоской чувствовала она, что не о чем стало ей молиться”, а Царства Небесного она считала себя недостойной.

Не было ни дум, ни воспоминаний. Было только чувство горькой весенней нежности к кому-то – не то к себе, не то к о. Киру, не то к Селихову…

В эти апрельские дни Александра Васильевна часто разглядывала старые фотографии Селихова и Иорданова и жалела, что бог не дал ей детей. Раз она встретила возле городского сада Горизонтова, окликнула, но тот с ней не заговорил, лишь вежливо поклонился издали.

Лежа в постели, она застенчиво рассказала кухарке, что привиделся ей сон о двух молодых монахах, которые вошли в ее спальню, раздели, положили на пол, “и так радостно, страшно и стыдно ей было, как никогда в жизни не было”.

После этого сна стало Александре Васильевне казаться, что она с восторгом отдала бы свою вновь обретенную жизнь за одно свидание с о. Киром.

Страшно было вспоминать то счастье, тот страх, ту любовь, что когда-то горячей краской заливали девичье лицо, чувствовать, как доходит до сердца эта далекая, еще не истлевшая любовь.

И казалось Александре Васильевне, что любовь эта сливает воедино и того, кого она любила, и нелюбимого, с которым прожила всю жизнь.

Десятого июня в Стрелецк должен был приехать “один очень важный человек”, которого собирался встречать о. Кир. Целый месяц Александра Васильевна мечтала, как встретит о. Кира на вокзале, шила новое платье. Однажды она увидела у калитки о. Кира бродягу-серба, которого прогоняла толпа народу.

Сам о. Кир не вышел, и Александра Васильевна поняла, как он ослабел.

Десятого, в страшную жару, Александра Васильевна отправилась на вокзал. Оттуда ее привезли мертвую – немолодую женщину задавили в толпе. Дом Селиховых унаследовали дальние родственники, вывезли мебель и пустили постояльца – спившегося и обедневшего дворянина.

Горизонтов в скорости уехал в Москву – он вел переговоры с Московским императорским Университетом о продаже этому университету своего собственного скелета и надеялся, что ученые мужи еще долго не воспользуются своим приобретением. А о. Кир остался умирать в Стрелецке.

Related posts:

Источник

Чаша жизни бунин о чем

Чаша жизни. Иван Алексеевич Бунин

Тридцать лет тому назад, когда уездный город Стрелецк был еще проще и просторней, семинарист Кир Иорданский, сын псаломщика, влюбился, приехав на каникулы, в Саню Диесперову, дочь заштатного священника, за которой от нечего делать ухаживал консисторский служащий Селихов, пользовавшийся отпуском. Саня была особенно беззаботна и без причины счастлива в то лето, каждый вечер ходила гулять в городской сад или кладбищенскую рощу, носила цветистый мордовский костюм, большим бантом красной шелковой ленты завязывала конец толстой русой косы и, чувствуя себя красивой, окруженной вниманием, все напевала и откидывала голову назад. Из всех ее поклонников нравился ей один Иорданский. Но она его боялась. Он пугал ее своей молчаливой любовью, огнем черных глаз и синими волосами, она вспыхивала, встречаясь с ним взглядом, и притворялась надменной, не видящей его. А Селихов был губернский франт, он держался всех любезнее, смешил ее подруг, был остроумен, находчив и заносчиво, играя тросточкой, поглядывал на Иорданского, даром что мал был ростом. Да и заштатному священнику казался он приятным и дельным молодым человеком, не то что Иорданский, дюжий и нищий семинар. И однажды, в июльский вечер, когда в городе все катались, все гуляли и в золотистой пыли, поднятой стадом, садилось в конце Долгой улицы солнце, когда шла Саня в кладбищенскую рощу под руку с Селиховым, а сзади, среди подруг Сани, шагал сумрачный Иорданский и, покачиваясь, гудел великан Горизонтов, тоже семинарист, Селихов небрежно глянул на них через плечо и, наклоняясь к ее лицу, нежно прижимая ее руку, вполголоса сказал:

– Я желал бы воспользоваться этой ручкой навеки, Александра Васильевна.

Тридцать лет, избегая встречаться, почти никогда не видя друг друга, не забывали друг о друге Иорданский и Селихов. Все свои силы употребили они на состязание в достижении известности, достатка и почета. Давным-давно жили они оба в Стрелецке и, состязаясь, многого достигли. Иорданский стал протоиереем и весь уезд дивил своим умом, строгостью и ученостью. А Селихов разбогател и прославился беспощадным ростовщичеством. Иорданский купил дом на Песчаной улице. Не отстал от него и Селихов: назло ему купил дом вдвое больше и как раз рядом с ним. Встречаясь, они не кланялись, делали вид, что даже не помнят друг друга; но жили в непрестанной думе друг о друге, во взаимном презрении. Презирали они, не замечали и жен своих. Иорданский на десятом году супружества равнодушно лишился своей некрасивой жены. А Селихов почти никогда не разговаривал с Александрой Васильевной. Вскоре после свадьбы он застал ее однажды заплаканной: в мордовском костюме, с косой, заплетенной по-девичьи, она стояла в спальне перед своим комодом, перед раскрытой венчальной шкатулкой, где лежали фотографические карточки, – между ними и карточка Иорданского, – пудрила свое распухшее лицо и покусывала губы, чувствуя приступ новых слез. Он знал, что это были слезы по молодости, по тому счастливому лету, что однажды выпадает в жизни каждой девушки, что не в Иорданском тут дело. Но простить ей этих слез не мог. И всю жизнь ревновал ее к о. Киру, самолюбивый, как все маленькие ростом. А тот всю жизнь чувствовал к ней тяжелую, холодную злобу.

И шли дни за днями, годы за годами, и осталась у Александры Васильевны одна дума, одна мечта – о доме.

Она была уже слаба, полна и склонна к слезам, к грусти. Состарился и Селихов. Но о своей посмертной воле он упрямо молчал. Аккуратный, спокойный и бескровный, чуть горбясь и заложив холодные пальцы своих всегда дрожащих рук в немодные, прямые карманы панталон, он похаживал по своим чистым пустым комнатам, среди мебели в чехлах, да насмешливо что-то обдумывал. Жизнь прошла, прошла и злоба на глупость людскую, – осталось одно презрение. Он делался все суше и меньше, вынимал золотое пенсне все небрежнее и прикладывал его к переносице при осмотре вещей, приносимых в заклад, все мимолетнее: всему цену знал он теперь! Дом купил он у помещика, старый, с деревянными колоннами, с садом. Дом попался ему удивительный. На дворе в морозном пару краснело солнце – в доме было тепло. На дворе палил летний зной – в доме было прохладно и смешивался с прохладой мирный запах нафталина. Летом часов с десяти до трех пекло как раз ту сторону, на которой стоял дом; но спасали зимние рамы – они никогда не вынимались. Весь дом дрожал и гудел, звеня люстрой, когда вскачь неслись с вокзала и на вокзал извозчики. Они тучей поднимали рыжую пыль, которая покрывала все крыши, все стены и окна на Песчаной улице. Но Селихов на улицу никогда не выходил. Бродя по комнатам, он обдумывал и все изменял завещание. Александра же Васильевна сидела в своей спальне окнами во двор и вязала чулок. Она думала о прошлом, о будущем, порою привычно, не бросая работы, плакала. Под мерный стук часов муж мерно ходил из комнаты в комнату, равнодушно поджидая закладчиков, то слезливых, то не в меру развязных, и с загадочной усмешкой поглядывал в кабинет, на железный несгораемый шкап с большими железными шишками на скрепах, похожими на большие глаза. Но порою наступала полная тишина: он останавливал часы, садился за громадное старинное бюро – и слышался в доме только неторопливый и прилежный скрип гусиного пера… Но что писал Селихов? Что готовил он ей под старость?

Она знала одно – что ему ничего не стоило обречь ее на нищету, на позор перед целым городом, лишить ее не только денег, вещей, но и этого дома, своего угла. Он ведь не замечал, не видел ее. Он сперва на «ты», а потом и совсем запретил ей разговаривать с ним. При гостях он был иной: со всеми любезен, шутлив, меток на слово, мил и сдержан даже в карточных спорах. Но гости – два-три человека и все одни и те же: помощник исправника, податной инспектор и нотариус – бывали не больше двух-трех раз в году.

Отец Кир пил. Вечный хмель свой он оправдывал своим умом и тем, что живет он в Стрелецке, в этом полустепном городишке, где только возле неуклюжего собора и базарной площади белеют каменные дома хлеботорговцев, а по окраинам – хибарки, нищета.

Высокий, дородный, он похож был на боярина; долго был силен и красив. В женской прогимназии, где он преподавал, в него влюблялись самые восторженные девушки, те, полные, волоокие, до времени развившиеся, у которых бывают такие чудесные пепельные волосы, такой нежный цвет лица и такой горячий румянец застенчивости: не могли они спокойно видеть его черных соколиных глаз, его синих кудрей, лежавших по плечам, осыпанным перхотью, по коричневому подряснику, сладко пропахнувшему ладаном и табачным дымом. Портили его только зубы, коричневые от неумеренного курения.

Всегда и всем, не делая никаких исключений, он говорил «ты»; ведь были же пастыри, говорившие так вельможам и князьям, даже царю самому. Они поучали, наставляли их сурово, порою обрывали их.

– Благослови, пастух, – сказал как-то один вельможа одному такому пастырю.

– Благословляю, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, самую глупую овцу стада моего, – ответствовал пастырь.

С купцами о. Кир был груб, с начальниками скор и находчив на резкое слово, с вольнодумцами краток и беспощадно логичен. В Стрелецке редко попадали в руки адресатов цветные открытки. Но о. Кир исправно получал даже самые красивые, с видами Кавказа и Крыма – от племянника, молодого, но уже видного чиновника при губернаторе: о. Кир пригрозил почтмейстеру лишением места за пропажу хотя бы одного письма к нему. И весь город говорил об этом с восхищением. Весь город восторгался о. Киром, как человеком необыкновенного ума и редкой учености. За великую честь считали принять и угостить его. Но приглашения о. Кир принимал разборчиво, в свой же дом никого не пускал.

Дом его, длинный и невысокий, по кирпичу беленный мелом, был далеко виден по широкой улице. Нигде не росло ни единого деревца – разве какая-нибудь кривая яблонька на мещанском пустыре. Но за железной крышей протоиерейского дома пыльно и бледно зеленели верхушки молодых тополей. Везде входом служили калитки. У о. Кира был подъезд (к которому, впрочем, никто не подъезжал).

Вечно заперты были ворота о. Кира, подворотня заложена тяжелой тесиной. Отворялись эти ворота только тогда, когда приезжал водовоз, старичок в кумачной рубахе. Только он один мог свободно выведывать о домашней жизни о. Кира у плечистой стряпухи в сапогах, когда она подставляла под бочку ушат, а он пускал в него толстую струю воды. Только к водовозу был снисходителен о. Кир. Он шутил над ним, шутками отвечал ему и водовоз: это был удивительный человек – он никого не боялся, ни о чем не тужил, доволен был решительно всем.

– Желудь! – громко и строго кричал о. Кир, выходя на крыльцо.

– Аюшки? – беззаботно отзывался старичок, подъехавший на бочке к воротам и с трудом, согнувшись в три погибели, поднимавший тесину.

– Опять неполную привез?

– И то неплохо! Дураков и в алтаре бьют…

Но однажды, узнав, что Желудь привез бочку воды и Селихову, о. Кир и Желудя лишил своего благоволения, навсегда прогнал его со двора долой.

Зимой на Песчаной улице было много снегу, было серо и пустынно, весной – солнечно, весело, особенно при взгляде на белую стену протоиерейского дома, на чистые стекла, на серо-зеленые верхушки тополей в голубом небе. Летом было очень жарко. От пыли небо тускло серебрилось. В полдень вскачь неслись извозчики, поспешая к вокзалу, стоявшему за городом, под горой. В час они медленно тянулись назад и везли приезжих, чаще всего купцов с ковровыми сумками, которые и теперь еще называются сак-де-войяжами, а не то распространителей граммофонов, молодых бритых евреев в английских картузах, с английскими трубочками в зубах. Встречаясь с о. Киром, кажется, одни эти евреи глядели без страха, хотя он не терпел их, особенно их языка: он однажды, на вокзале, запретил евреям разговаривать на своем языке, сказав:

– Здесь вам не синагога.

Дородный и строгий, проходил он по Песчаной улице, в коричневом подряснике, в палевой соломенной шляпе, поглаживая кончиками пальцев наперсный крест, – и все боялись его. Под забором сапожника когда-то по целым дням играли в лодыжки мещанские подростки; там, бывало, стучали в забор свинчатки и раздавались крики: «Плоца! Жог! Ника!» Подростки эти были лодыри дерзкие. Но от протоиерея они ушли играть подальше – к хибаркам на спуске к вокзалу. Бегали ватагой мальчишки – запускали в небо змея, постоянно цеплявшегося за струны телеграфных

Источник